Восьмая тайна моря - Михаил Белов

Холостов пожал плечами.

Да, «Палтус» исчез. В тот вечер Чигорин как будто в воду глядел. Через неделю после происшествия водолазы тщательно исследовали океан, но так и не могли обнаружить остатки траулера…

В комнате наступила тишина. Чигорин, насупившись, перебирал пышную бороду.

— Кибернетическая у вас память, — сказал он, — но…

— Не жалуюсь. Хотите еще одну морскую историю? — весело перебил его Холостов. — Одно небольшое газетное сообщение, слово в слово, чтобы убедить вас в исключительности моей памяти.

Чигорин махнул рукой.

— Хотите? — повторил Холостов.

— Валяйте, иначе от вас не отвяжешься.

Чигорину показалось, что Холостов не просто пересказывал страшную историю гибели экипажа корабля, а смаковал ее, наслаждался ею. В этом было что-то противоестественное человеческой природе…

— Довольно, — оборвал он. — Слава богу, экипаж «Палтуса» спасся.

— Вам не нравятся морские истории? «Летучий голландец», корабли-призраки. Пираты… — Холостов усмехнулся и запел старую пиратскую песню:

Кто готов судьбу и счастьеС бою брать своей рукой,Выходя корсаром вольнымНа простор волны морской!

— И такой хлам хранится в памяти, — удивился Чигорин. Черт знает что!.

— Почему хлам? Я люблю морские истории, овеянные легендами. Тогда не было ни атомных бомб, ни ракет. Абордажные крючки, самопалы…

Чигорин пожал плечшли и подошел к окну. На океан опускался северный вечер. Над островом висели тучи. Моросил дождь. Было оживленно на лежбище: каланы возвращались на ночевку. Матки шлепками выгоняли детенышей из воды. Красавчик — сильное, холеное животное, любимец Тани — усиленно плыл к вольеру. А где же Мудрец? Старый калан всегда одним из первых вылезал из воды и часами мог ждать лакомство — свежую рыбу. Сегодня он что-то замешкался. По утрам Мудрец поднимался к дому и пищал до тех пор, пока не выходила Таня. Она гладила его по голове, потом они вместе отправлялись в вольер.

В кабинет вошел Мика Степанович.

— Мудреца не ходи на берег, — озабоченно доложил он таким тоном, словно сам был виноват в исчезновении калана.

— Может быть, он на дальнем лежбище?

— Тонет надо, — и Мика показал, как утонул Мудрец. Чигорин хрустнул пальцами. Когда же это кончится?

— Как день, так недосчитываемся одного-двух каланов. Мор какой-то.

Холостов откинулся на спинку кресла.

— Не стоит волноваться из-за таких пустяков, — лениво бросил он.

Чигорин, заложив руки за спину, круто остановился перед ним.

— Пустяк? Пятнадцать лет жизни на острове — пустяк?

— Нет, не пустяк. Но океан велик, и его не скоро вычерпаешь.

— Откуда у вас такое равнодушие? Я не могу понять вас. Мой труд — дело моей жизни. Нам поручено приумножать богатства этого острова, что мы и делаем с великой охотой, всего себя отдавая любимому труду. В этом счастье, или, как вы любите утверждать, главный алгоритм жизни — служить народу.

Холостов хмыкнул:

— Имя существительное среднего рода. Изменяется по числам и падежам, но не изменяется во времени. Вот что такое счастье.

— Кроме грамматики, есть жизнь, — возразил Чигорин. — И в жизни человечества и каждого человека счастье имеет свои времена — прошедшее и даже давно прошедшее, настоящее и будущее. И в каждом времени свои приметы.

— И какая же главная примета сегодняшнего дня?

— Знаю, знаю, какого ответа вы хотите, — нахмурился Чигорин. — Вы боитесь жизни. Я — нет. Вы не верите в светлый разум человечества. Я верю. В этом вся разница.

Мике Савельеву, очевидно, наскучила словесная перебранка, и он сказал:

— Говори, говори — язык болей. Надо дело делай — руки болей будут, хорошо будет.

Чигорин засмеялся:

— Верно, Мика Степанович! В этом вся мудрость жизни.

Холостов безмятежно улыбался.

— Позовите Парыгина, — попросил Чигорин Мику Савельева.

— Человек-рыба океан плавай. Берег не ходи.

— До сих пор не вернулся? — воскликнул Чигорин и поспешно вышел вместе с Савельевым.

Холостов остался один. Он не спеша набил трубку.

Только что оживленное лицо инженера помрачнело. Он встал, подошел к окну, прижался горячим лицом к стеклу и задумался.

Когда-то давно он вот так же стоял, прижавшись к стеклу, тусклый свет падал с темного неба, и тоска была в сердце, как и сейчас. Да, такое же чувство тревоги и неуверенности он испытывал в день смерти отца. В тот год весна была ранняя, в комнату, где лежал отец, вливался мягкий воздух, а вместе с ним — певучая болтовня птиц, вернувшихся из дальних стран. Федор Холостов несколько лет жаловался на нездоровье, однако не ждал, что так внезапно сойдет со сцены. У него был выпуклый высокий лоб, круглые глаза, дерзкий взгляд. Его знали многие, и не знал никто. Человек ловкий и хитрый, он прекрасно применялся к обществу, но личную жизнь устраивал втихомолку и в свою душу никого не пускал. Изворотливый ум помогал ему выкарабкаться из самых трудных положении.

Мать в доме жила тихо, замкнуто. С отцом она старалась держаться приветливо, но это были разные люди: они годами жили, как чужие, умело скрывая это не только от окружающих, но даже от единственного сына. Впрочем, сын и не стреАлся вникнуть в их разногласия. У нею было много своих забот. Он рос под влиянием отца, который ни в чем не отказывал ему, баловал и, смеясь, закрывал глаза на невинные обманы сына. Так было удобнее и легче эгоистической натуре старшего Холостоаа. А мать, не терпевшая лжи, никогда не прощала обмана, и мальчику казалось, что она несправедлива к нему. Он все больше привязывался к отцу.

Между тем шли годы. Он кончил десятилетку, поступил в электротехнический институт. Профессора говорили, что у него большие способности. Действительно, он любил точные науки, они легко давались ему. Слава, пусть маленькая, льстила самолюбию. Он самодовольно рассказывал о своих успехах отцу. Слушая их беседы, мать качала головой, тихо спрашивала: «Когда же ты, Саша, сердце потерял?» Отец смеялся и, хлопая сына по плечу, философски замечал: «Мужчине сердце не нужно. Был бы ум. Умный человек никогда не пропадет».

Но из жизни он ушел отнюдь не с философским спокойствием. «Почему я? — временами спрашивал он сына, и глаза его беспокойно блуждали по комнате. — Почему именно я должен умереть в то время, как другие будут продолжать жить?» В эти минуты он был страшен, и сыну хотелось скорее покинуть больного…

«Саша, возьми ключ… Бумаги в столе внизу… Ты…» это были последние слова старшего Холостова. Картина смерти навсегда запечатлелась в памяти сына. У него внутри будто что-то оборвалось. Боль, тупая боль и тоска. Чуть пошатываясь, он вышел из спальни в кабинет. Из отворенного окна виднелась Москва-река. В темной воде ее отражались дома, сновали речные трамваи.