Навои - Айбек

— Хакан, вам надлежит быть искусным врачом и уметь исцелять раненое сердце. По мнению вашего покорного слуги, меч здесь не нужен.

Хусейн Байкара не ответил. Собеседники сидели, опустив головы, словно чем-то придавленные. Тягостное молчание нарушил Маджд-ад-дин Мухаммед.

— Поистине, — сказал он, надменно взглянув на Навои, — план его величества государя мира — плод здравого ума. Чтобы воспитывать грубый народ, нужен меч или, по крайней мере, палка. Народ не достоин снисхождения и милости.

— Народ требует истины и справедливости? — ответил Навои, стараясь сдержать свой гнев. — Не следует разбивать камнем уста, изрекающие истину, — нужно отрубить руки, стремящиеся поколебать устои правды. Право султана собирать налоги, но они не должны быть источником обогащения нескольких гнусных людей. Налоги следует взыскивать по определенным законам и установлениям, необходимо приспособить их к имущественному положению населения. Повторяю, ярость народа обоснованна. Наш, долг внять его голосу, терпеливо выслушать его жалобу.

— Дело зашло слишком, далеко, — резко возразил Хусейн Байкара — Когда людей, состоящих у нас на службе, забрасывают камнями, — это оскорбление венца. Пусть подают прошения и жалобы. Неужели: нужно поднимать бунт в столице?

— По нашему мнению, это вовсе не так, — возразил Навои. — Венец власти подобен солнцу в небе. Имеет ли отношение к власти камень, брошенный в голову какого-нибудь ненасытного дракона, вроде Ходжи Абдуллы Хатыба? Если люди берут в руки камень, значит, у них на сердце горе. Необходимо узнать, в чем это горе, и смыть его водой справедливости.

Хусейн Байкара промолчал. Он колебался. Поди няв на поэта узкие, бегающие глаза, он печально ска-зал:

— Неблагодарных людей, вроде Ходжи Абдуллы, мы намерены наказать, можете нисколько в этом не сомневаться. Но бунтовщики, которые нарушили спокойствие в столице, тоже не должны остаться безнаказанными. Если, хотя бы для устрашения, мы не под вергнем их какой-либо каре, дни, чего доброго, и в будущем осмелятся поднять бунт.

Навои обрадовался. Чтобы окончательно сломить упрямство султана, он сказал:

— Государь, если жизнь и достояние людей отданы на растерзание волкам и если люди стонут в лапах этих кровожадных тварей, то не прислушаться к их стонам — несправедливо. Тут нужны не угрозы и устрашения, а мягкость. В отношениях с народом следует опираться не на меч, а на справедливость, необходимо избавить народ от насилия и притеснения. Народ — это широкое море: если оно выйдет из берегов, то не пощадит ни царского дворца, ни хижины бедняка. Это огонь: от одной его искры сгорит и трава, и самое небо. Надь действовать добром. Если страна и народ счаст ливы, — власть безопасности.

Султан колебался, Он не решался поступить вопреки мнению беков и советников; с другой стороны, плохо сложившаяся военная обстановка диктовала необхо-димость быстрейшего подавления мятежа в сердце государства — Герате. Хусейн Байкара, наконец, решился:

— Мы принимаем ваши соображения. Поручаем вам исполнить это тонкое дело. По воле аллаха, такой опытный и находчивый человек, как вы, скоро восстановит тишину и спокойствие в нашей столице. Разрешшаем вам немедленно начать приготовления к путешествию.

Навои, как всегда, не возражая, принял поручение, которое считал полезным для народа и страны. Поклонившись в знак согласия, он спросил:

— Какой подарок привезет сей бедняк многострадальным жителям столицы? Каким лекарством вылечит ее обитателей?

— Всему миру известно, что я государь, а не лекарь, — пошутил Хусейн Байкара.

Навои любил веселую остроумную речь. Он мог бы красноречиво ответить султану, но на сей раз только улыбнулся и продолжал серьезным голосом:

— Когда ваш слуга прибудет в столицу, он должен порадовать горожан. Я хотел бы, чтобы вы почтили меня высочайшим указом.

— Каково бы могло быть его содержание? — спросил государь.

— Таково, чтобы каждое слово указа, как солнце, давало сердцу жизнь, — ответил Навои. — Каждая буква этого указа да будет морем справедливости! В нем могли бы заключаться обещания, что на головы жестоких, лицемерных чиновников, расхитителей народного добра, обрушится град камней.

Хусейн Байкара, не отвечая, лукаво улыбнулся. Потом он заговорил о других делах, которые следовало исполнить в Герате.

Когда поэт поднялся, собираясь уходить, султан сказал:

— Готовьтесь в дорогу. Мы скоро составим и вручим вам указ.

Навои медленно направился к своему шатру. Всем существом своим он был уже в Герате, В голове его теснились всевозможные мысли и планы.

Слуга принес кушанье из общего котла. Поев не много мяса, поэт отставил блюдо в сторону. Вместо шербета он потребовал чашку холодного айрана. Потом собрал шахматные фигуры, разбросанные на ковре. Ему очень хотелось пригласить кого-нибудь из шахматистов, живших в соседних шатрах, но он боялся увлечься игрой. Подобрав шуршащие листки белой и цветной бумаги, лежавшие на низеньком, заваленном книгами столике, поэт сложил их в небольшую разрисованную шкатулку из слоновой кости. Это были газели, муамма и туюги,[54] сочиненные в походе, — но еще не переписанные набело.

Сборы в дорогу были окончены. Пробежав глазами присланный султаном указ, поэт остался доволен. Он свернул бумагу в трубочку, запечатал ее сверху и спрятал в складки тюрбана. Слуги подвели к палатке стройного иноходца. Спутники поэта тоже были готовы. Среди них находился его верный нукер, Баба-Али, крепко сложенный, умный, обходительный юноша; Навои сел в седло, покрытое бархатным ковриком, и конь тронулся, легко помахивая головой. За ним двинулись Баба-Али и еще несколка дворцовых слуг и чиновников.

Поэт любил ездить верхом, любуясь тихими полями. Иногда в пути он даже сочинял газели.

Вдали, в нежной синей дымке тумана, виднелись спокойные горы; в воздухе тусклыми тенями высились деревья. Ветер быстро бежал по песку; прозрачные потоки журчали среди скал. Все это волновало поэта, во всем он видел прекрасное, гармоничное проявление единой великой силы.

Навои внимательно оглядывал посевы и сады. С радостью смотрел он на стада коз, которые прыгали, дощипывая траву, по головокружительным скалам и горным вершинам. Любовался шатрами кочевников, подмечая особенности простой степной жизни, беседовал со своими спутниками об их языке, быте и обычаях.

На огромной скале, горделиво вздымавшейся на берегу реки, Навои заметил следы каких-то рисунков. Остановив коня, он осмотрел скалу сверху донизу и убедился, что почти стертый дыханием времени рисунок изображает вооруженного всадника. Навои подозвал спутников. Он высказал предположение, что этот рисунок сохранился со времени искандера Зу-ль-Карнайна и заговорил о значении исторических памятников. В Навои поднялась буря мыслей о вечном течении времени, о краткости земной жизни, вспыхивающей на мгновение, как молния угасающей в вечности, о смысле и тайне бытия. Поэт печально отвел глаза от скалы и долго молчал, отдаваясь своим мыслям. Только когда путники остановились в одном из рабатов[55] покормить коней и немного отдохнуть, поэт снова оживился. Сев в кружок со своими спутниками, он начал говорить о необходимости улучшения дорог и возведения новых рабатов. После ужина Навои прочитал не сколько своих и чужих муамма, предлагая разгадать скрытые в них имена. Его спутники рассказывали эти забавные истории.

Не успел Навои приехать в Герат, как по городу молнией разнеслась весть, что поэт привез особый указ. Все горели желанием поскорее его услышать. В Герате внешне царило обычное спокойствие. Все, как будто, занимались своими делами, но гнев народа не остыл… Мятеж каждую минуту готов был вспыхнуть снова, еще более грозный, чем прежде.

Поэт направился в диван. Подробно ознакомившись со всеми событиями, происшедшими в Герате за время отсутствия государя, он отменил налог, введенный Ходжой Абдуллой и другими чиновниками, сместил должностных лиц, виновных в преступлениях.

У дверей дивана толпились бедняки с прошениями в руках. Кто бы то ни был — старик, юноша, женщина, таджик, тюрк, — Навои терпеливо выслушивал каждого. Он расспрашивал жалобщиков о делах, утешал их; разрешал их споры. Входившие к поэту в слезах, выходили успокоенные, согбенные выпрямляли стан.

В ханаке большой гератской мечети, на расписных айванах[56] с толстыми, в обхват, столбами, на широкому ровном дворе, на минаретах, на кровлях зданий, со всех сторон окружавших мечеть, — везде были люди. Даже гератские бродяги, которые, не взирая на преследования; блюстителей нравов — мухтасибов,[57] — обычно пренебрегали молитвой, в этот день кое-как накрутили на головы чалмы и явились в мечеть.

Навои медленно, величаво поднялся на возвышение — мимбар.[58] Все встали. Никто не произнес ни слова; все взоры были устрияленьт на поэта. Стоя на мимбаре, Навои обвел глазами толпу, охваченную мыслью, единой надеждой. Глубокие чувства волновали поэта. Держа указ в чуть заметно дрожавших руках, слегка повысив голос. Навои читал. Люди выражали теснившиеся в сердце чувства выкриками: «Справедливо!», «Дай-то бог!», «Проклятие злодеям!».