Тайна и кровь - Петр Пильский

Точно угадав, о чем я думаю, Кирилл медленно произнес:

— Напрасно не убил… Продаст баба.

— Пусть!

— Глупо! Не погибать же из-за этих двух негодяев… Потом пожалеешь, да поздно…

Он задержал рысака и остановился.

— Вылезай!.. Приехали.

Мы стояли у подъезда ресторана «Эрнест». Каменноостровский был пуст. Дом был темен. Только в двух окнах верхнего этажа слабо и бледно мерцал свет, затененный и завешанный тяжелыми, почти непроницаемыми драпри.

— Я подожду, — сказал Кирилл, слезая с козел. И прибавил с веселой удалью:

— Наше дело маленькое. Это вам, господам, играть. Нам, кучерам, зябнуть. Но если выиграешь, вышли бутылочку вина…

Я поднялся по лестнице по темно-малиновому ковру. Слышны были возбужденные голоса.

Кто-то крикнул:

— В банке — 47.000.

Несмотря на то, что в эту минуту я был без денег, что я хорошо это знал, какая-то невидимая, взмывающая сила безумного азарта выкрикнула во мне на весь зал:

— Banco! Крыто!

С руками, глубоко заложенными в карманы, весь — напряжение, весь — ожидание и почему-то весь — уверенность в выигрыше и победе, неподвижный, я смотрел, как крупье аккуратно, быстро и легко разбрасывал карты.

Банкомет открыл свои. У него были шестерка и двойка.

Он торжествующе, твердо и громко выговорил:

— Восемь!

Я повернул свои. Предо мной лежала дама треф и около нее девятка.

Небрежным движением руки я бросил обе карты на середину стола:

— Девять!

XV. Гибель Феофилакта

Среди примолкших голосов в наступившей тишине я стоял у стола, как торжествующий победитель. Банк был сорван.

Кто-то ахнул:

— Редкий случай: бита восьмерка! Да, это — судьба…

Чьи-то глаза исподлобья взглянули на меня пристально и колюче. Что старались они разгадать?

Вероятно, я был очень бледен, и незримо передавались окружающим мое злое напряжение, дерзость и безрассудство. Человек, только что убивший другого, без денег, без расчета захватил банк!

Чем-то длинным, похожим на нож для разрезания бумаги, крупье вежливо придвинул мне деньги и, не считая, я сунул в карман толстую скомканную пачку.

Игра продолжалась.

Был заложен новый банк, зашуршали бумажки. Отрывисто, вполголоса назначались ставки. Они были огромны.

Я выкрикнул во второй раз:

— Banco!

Напряжением больного мозга, сумасшедшей сосредоточенностью желания, последней натянутостью нервов, тайным и острым презрением я знал и чувствовал, что выигрыш опять будет моим.

Раздали карты. С минуту банкомет колебался: прикупить или нет? Наконец, он объявил:

— Своя!

Я поднял мои карты и повторил то же самое, автоматически, не понимая, не взвешивая, ни о чем не думая:

— Своя!

Ко мне пришли пятерка и двойка.

Банкомет открыл:

— Шесть.

Я кинул карты на стол:

— Семь!

Крупье сочувственно и любезно улыбнулся. Остальные взглянули на меня с удивлением, подозрительностью, завистью и той покорностью, какая бывает только в азартных играх у несчастливых и скрывает под своей личиной волнение, безнадежность, но и преступную решимость на все.

Я вспомнил:

— Ах, да! Надо ведь послать Кириллу вина.

И тихо спросил соседа:

— Можно достать шампанского?

Подмигивая, скосив глаз, оттопыренным большим пальцем левой руки он показал мне на высокого брюнета:

— У него…

Перепрыгивая через три ступеньки, неся в каждой руке по бутылке, я сбежал вниз.

Кирилл сидел, развалясь в пролетке, и беззаботно курил.

— Молодец, барин, — обрадованно сказал он наигранным голосом профессионального лихача. — Значит, можно поздравить с пульфером?

Не отрываясь, прямо из горла, я залпом выпил свою бутылку, отшвырнул ее прочь, и с легким звоном она покатилась, стремительно описывая круг на снегу.

Сразу стало покойно. Тишина сошла на мою душу. Во всем теле я почувствовал нежданную легкость и чуть-чуть радостную, светлую бодрость, будто ничего не было, ничего не произошло — ни ужасов, ни убийства, ни этой сцены у Марии Диаман, ни азартных ставок.

— Сколько ты выиграл? — спросил Кирилл.

— Много… Больше ста тысяч.

— Эге… Повезло! Пора и сматываться.

И в самом деле, я должен был отдохнуть.

Только теперь, здесь, на воздухе, после выпитого шампанского, пережив глубочайшие, оглушающие потрясения, я почувствовал, как изнемогло мое тело, истерзалась душа, устало сердце. Машинально, без желаний, без сопротивлений я готовь был идти за всяким, всюду, выполнять всякое поручение, подчиниться чужой воле любого человека.

Я сказал:

— Сматываться, так сматываться. Едем… Может быть, к тебе?

— Хочешь поспать?

— Можно и поспать.

— Да, тебе это необходимо… Только — ох, — как я не люблю вашего брата, ночлежников… Того и гляди… Но ничего не поделаешь…

Я вошел в комнату Кирилла, он отправился распрягать и сбросить армяк. Я задремал.

Путаные, злые, стукающиеся и дергающие мозг проносились в обессиленной, тяжелой голове сны за снами — короткие и страшные. Проплывали пропасти… Рухнул потолок… Меня, бегущего по полю, смеясь, настигал Варташевский… Я вбежал в дом, замкнул дверь, залез под одеяло. Спасения не было! Варташевский вбежал и сюда.

— Ах!..

Я вскочил.

— Ты с ума сошел? — говорил удивленный голос Кирилла. — С чего это тебя бросает?.. Ложись… Ну и нервы же у тебя! Смотри, как бы не попасть на 1-ую версту![1]

Болела голова, — не вся, нет! — винтяще ныл левый угол лба, и мучительно дергался глаз. Я подошел к зеркалу, зажег свечу. Боже мой, на что я стал похож!

Красные, будто налитые кровью белки вокруг выцветших, водянистых, как у мертвеца, зрачков, впавшие небритые щеки, глубокие синие ямы под глазами: самому себе я казался неживым!

Теперь все было понятно — и этот испуг Марии Диаман и тревожные взгляды игроков у «Эрнеста». Я не узнал себя.

— Ложись… Спи наконец! — приказал Кирилл.

— Боюсь проспать…

— А куда тебе спешить?

— Нужно позвонить Леонтьеву.

— Когда разбудить?

— В 11.

— Ладно!

Я лег. Сон не шел. Я встал, холодной водой намочил полотенце и, обвязав голову, бросился в постель. С этой белой повязкой я, вероятно, был еще страшнее.

Борясь с нервной бессонницей, я стал считать до ста. Забвения не было. Стало светать. Тонким, звонким боем золотые часы Кирилла торопливо пробили «5». Потом все потухло, исчезло и умерло.

…Утром я звонил в штаб к Леонтьеву.

— Говорит Брыкин… Поручение выполнено.

— Все кончено?

— Все.

— Ликвидированы оба?

— Нет, один. Варташевский.

— А она?

Мой голос дрогнул:

— Нет!

— Большая ошибка!..

— Виноват.

Несколько секунд телефон молчит.

Затем:

— Надо увидеться.

— Где?

— В Тучковой переулке… Выхожу сейчас.

Быстро, на ходу пожав мне руку, Леонтьев широкими шагами шел рядом со мной по маленькому, короткому переулку и бросал вопрос за вопросом.

— Где?

— На Елагином.

— Когда?

— Около 12 ночи.

— Погиб малодушно? Отпирался?

— Сознался.

— Вот видите, как все мы были правы. Почему вы не кончили с ней?

Вопрос прожег меня, уколол, прозвучал укором в сдаче, трусости, в позорном бессилии мужчины. Стараясь придать голосу твердость, я тихо ответил:

— Убить ее я не мог.

Он косо посмотрел на меня и произнес раздельно:

— Прес-туп-но! Не-про-сти-тельно!

Немного подумал и, как-то безнадежно махнув рукой, замедлил шаг.

— А впрочем… Это страшно, в сущности, только для вас одного. Вы сами скоро увидите, какую ловушку приготовили для себя.

— Возможно. Лишь бы не пострадала организация!

Низким, шипящим, укоряющим голосом, в котором слышались презрение и гнев, Леонтьев сказал:

— Что жалеть о погибшем. Организации — нет!

И эти два ужасных слова щелкнули по моему слуху, как плеть, и оглушили. Я вскрикнул:

— Как? Нашей организации нет? Что вы болтаете?

Подчеркивая каждое слово, он повторил:

— Нет, я не болтаю. И никогда не болтал. Но организации — нет. Она погублена. Все потеряно. Ее съел Варташевский и эта… его опереточная дрянь.

Я вздрогнул. Внутренний голос бросил мне:

— И твоя!

Зачем я ее не убил?

Леонтьев рассказывал:

— Разбиты центры. Выбиты лучшие люди. Нет Фрони. Нет Феофилакта…

— Что с Феофилактом?

— Убит.

— О, Боже мой! Но кто же мешал ему спастись из его квартиры вместе со мной? Разве мы не могли вдвоем уйти чрез эти поднимающиеся потолки? Разве я не говорил ему, что могу решиться на бегство только с ним? В чем дело? Почему он не скрылся?

— Вы его мало знали. Феофилакт, конечно, был прекрасным организатором. Но это был прежде всего личный мститель. Он искал кровавых встреч. И ведь вот, подите ж. Из каких схваток этот человек выходил живым! Да и тут он вел себя, действительно, героически: по этим чекистам он из двух револьвере выпустил несколько десятков пуль, уложил пятерых. Шестой уложил его. Феофилакт заставил их ломать двери. Потом, с двумя револьверами в руках, загородившись столом, держал им речь — выигрывал время… И, наконец, открыл стрельбу. Об этом Лучков рассказывал со всеми подробностями.