Крошка Цахес Бабель - Валерий Смирнов

Некогда известный всей Одессе мой сосед Додик Макаревский фуркнул в 1996 году в Германию, разменяв седьмой десяток лет. К хорошему привыкаешь быстро, рассказывал потом Додик, но к одному не могу привыкнуть. Додик смирился с тем, что на германскую пенсию можно не только прожить, но и регулярно совершать вояжи далеко за рубеж свежей родины. Но он не мог привыкнуть, что по ночам в крохотном Вюцбурге не отключают воду, аж нервничал по этому поводу. Он приехал на побывку в родную Одессу в 1999 году, открыл ночью кран и успокоился благодаря сладкому дыму отечества с его коммунальными достижениями. Ныне в наш двор, давно расселившийся из коммун по всему миру, вода подается круглосуточно

А когда Додику еще не шили трусы на заказ, центром вселенной нашего дома был дворовой кран. Здесь с утра до вечера стирали белье, купали детей, мыли кости врагов, чистили рыбу, обсуждали базарные цены и домашние дела. Одесский язык лился столь же легко, непринужденно и мощно, как вода из дворового крана; и мы, тогда еще крохотные пацаны и пацанки, впитывали его сильнее губки.

Пацаны не играли в футбол, а мотались. Мяч именовали исключительно пузырем. Ладью — турой. Старики гуляли в домино и шиши-беши. Мне взяли байковую рубашку тоже ничего. Игорь опять лежит, у него теперь бежит нос. И он совсем не хитрованничает! Мося — тяжелый человек, вдобавок перешел японские папирдосы марки «Цузие». Хороший парень — это не профессия. Кому он должен, он всем прощает. Муся с Пишоновской обратно ходит с животом. У Рабиновича ноют поцки. А чтоб ему уже гланды оборвали по самый корчик! Перестаньте так сказать, Рабинович и без них в глубокой жопе.

Шкет, сбегай за «Портретом участкового», если не будет, хапай «Портрет тещи» или «Директорские». Эта мадам Шурко с двадцать пятого такая мулатка, а сама со своим шнобелем в моем лифчике утонет. Она приделала ножки моей шкрябачке. Помяните моего слова: она еще и ваш примус помоет, как ту шкрябачку, с концами. Она у меня до конца жизни будет иметь беременную голову. Ее Сашку после восьмого класса примут в первый класс 75 школы без экзаменов. Оно хочет стать старпомом, оно таки им станет: старшим помощником младшего подметайлы. Я ей, на минуточку, сделаю такой гембель, что цурес проканает за счастье. Ей ходить с ровной спиной пердячая кишка не даст! Наела тетю Женю шириной в свою морду. Бог не фраер, он все видит.

Вичик, чтоб ты издохнул! Дети таки цветы жизни на могиле родителей. Он каждый день вгоняет меня в гроб и даже глубжее. Обещал навести в комнате Париж и по новой устроил срач. Обещал баклан ставриде, что устроит в лучшем виде! Иди прямо уже на свой пляж, но если утонешь, домой можешь не возвращаться. Ой, это пляж? Это бляж! Семке с его гитарой пора исделать испанский воротник. Оно меня в Одессе держит! Это пуриц? Это директор советской власти! Вы мне говорите?! О! Оречкин, таких людей давно не делают. Он немножечко носил портфель за самим Столярским. А его Женька такая ангина! Хотя выглядывает, как английская королева.

Давид Батькович, сделайте вид, чтобы я вас долго искал. Закрой рот, зубы простудишь! Ледя, ты мне наточил секачку? Давай бикицер, а то я эту костомаху иметь пилить твоими зубами со с подарочного стакана. Ухогорлонос — сиська, писька, хвост! Моряк ребенка не обидит! Ой, мама, роди меня обратно. Ирка будет поступать в КПУ, у нашего Леди нет пока концов только в Кремле. Один духман от юшечки мадам Лосовской — смерть всему. Это же не юшечка, а гефилте фиш! Марципанов захотел? А смолы горячей? Я в твои годы жяреную крису имел за счастье, а ты от кнышиков плюешься?! Морожно хочешь? А по жопе? Конфет тебе? А жопа не слипнется? Я тебе дам конфету, потом догоню и еще раз дам. Ты посмотри на него: Сара хочет негра! Хотеть не вредно.

Панкевич второй год не просыхает, а не знает, где у него печенка. А у нас на хате газ! У рояля Саксонский: Зяма приполз домой на бровях. Да, шикер аид хуже гоя активиста. А под ним уже пол дыбом встает. Это же не Сеня, а беременный трамвай. Вдобавок комиссар паники. Или его хоть что-то не муляет? Я вас просто умоляю!

Мама не отправлялась на рынок, а шла делать базар. Новый базар находится в минуте ходьбы от нашего дома, одесская речь продолжала обволакивать меня со всех сторон. Что хочет эта помидора? На Короленко выкинули такие моднячие… Какая разница, что, главное успеть это моднячее купить! Сколько тянут синенькие? Хозяин, почем просите за свои яйца? Вам так, чтобы взять? Ой, не говорите, что мне делать, и я не скажу где вам идти. И вообще, сколько той жизни. Такая прелесть, что просто гадость. Или это ваше заднее слово? Последний в Одессе может быть только сволочь! Это вы мне говорите: иди на хуй? Жлобэха, да я там бываю чаще, чем ты на свежем воздухе! Да, хорошего человека много не бывает. И что мне споют ваши гогошары? Вы таки хорошо хотите, сто рублей на старые деньги, это же умереть и не встать с места. Или ваша курка куриный бог? А чтоб она ко мне стихами говорила, крыжак — и то дешевше.

О, куриный бог, то бишь цесарка. Каких-то четверть века назад она стоила скаженных денег, аж двадцать пять рублей, и достать негде. Особую ценность составляло ее перо, как и перо крыжня, из них делали самодуры на тонкой месине…

Атмосферу, в которой мы росли, позже только от большого ума назовут бабелевской, хотя всамделишный Исаак Эммануилович, в отличие от Крошки Цахеса Бабеля, так же знал язык нашей Одессы, как и мы о его существовании. Годы неспешно шли вперед, зусман сменялся пеклом; мы стебались над слепошарыми и росли на биточках из сардельки, твердо зная, что подливка является синонимом лапши, этим любимым занятием гонщика и лапшереза, вместо «С днем рождения» говорили: «Расти большой, не будь лапшой», а по сию пору не подлежащий продаже одесский юмор как был тогда, так и остается ныне для настоящих одесситов всего лишь нормой повседневного общения.

Когда мы болели, то не стонали, кашляли и тяжело дышали, а крехцали, бухыкали и хекали. «Ваш мальчик уже сегодня имел желудок?», — на всякий пожарный случай спрашивал маму доктор, прежде чем порекомендовать брать морские ванны, это универсальное одесское лекарство от всех болезней. Мы не плескались в море, а калапуцались и талапались в нем, играли в морское сало, лепили из песка паски, а не куличи, ловили бичков не на удочку, а на стричку, знали, когда нужно одеть галоши на уши, а когда вытащить из них бананы и не вставляли свои ржавые пять копеек по поводу любого события. Мы падали на дно, где отрывали от массивов крупные петалиди и заурядные мидии, а осторожничающих прохиндеев именовали «устрицами» и, еще не подозревая о существовании «человека в футляре», называли подобную особь «медузой».

Мы играли не в прятки, а в жмурки, и наши предварительные считалки делали квадратными глаза у иногородних гостей двора: «Жирный пиндос сел на пару колес, поехал в Афины, продавать маслины», «Старый рак насрал в бутылку и сказал своим дитям: «Откусите половинку, остальное я продам». «Соленый карапет наелся коклет…». И если мадам Грунтвак провозглашала на весь двор уже не за кипяток на голове, а «Сеня, иди, подкачай примус!» это означало, что обед остывает на столе.

Мы росли под дребезжание старых магов, нередко жевавших пятую перезапись пленок с одесскими песнями, и, коверкая их каждый на свой лад, распевали куплеты, нафаршированные далеко не всеми понятными словами: «Рахиля, чтоб вы сдохли, вы мне нравитесь…Рахиля, мы поедем в Ессентухес…Афен бойдем бакцаш кнышес, фыным тухыс шитцых мейл..», если что, миль пардон, но уж сильно некачественными были те записи. «А струя светлей лазури, дует ветер и какой! Это ж Берчик ищет бури, будто в буре есть покой…Страхование пиратов от пожара на воде», — запоминалось куда легче.

На пляж-Продмаш с утра до вечера раздавались из динамика «Пара гнедых», «Ой, кольче папиросн», «Жил на свете Хаим», но слегка позжее, когда киевские пидоры стали убивать Одессу уже по взрослому, пляж прекратил оказывать такую услугу.

Я прекрасно помню, какими одесскими словами мы еще характеризовали козлиного фуцина Хрущева, когда нас погнали убирать школьную каптерку. Его портрет был оплеван и втоптан в грязь, потому что наши мамы еще пару лет назад стояли по пять часов в очереди ежедневно, чтобы взять булку паршивого хлеба. Над поверженным Хрущевым мы вознесли также пылившийся в каптерке портрет клевого пацана Сталина, при котором по быстрому исчезнувшей икры, балыков и прочей стоившей копейки хавки было до усеру, да еще каждый год прайсы не гилились, а падали ниже ватерлинии.

Наши школьные учителя называли уборщицу исключительно «техничкой», отучали нас говорить «вавка» и «споймали», но при этом строго спрашивали за пожмяканный внешний вид после большой перемены, малохольное поведение в буфете, а также внезапно напавшую нетерпячку среди урока. Школьное образование принесло плоды: вместо старинного прямого франкоязычного перевода «говно засраное», мы стали говорить «дрэк в квадрате». И вдребезги разбился урок патриотического пионерского воспитания, ибо мы таки вели себя самими настоящими пьионэрами, когда речь зашла о партизанке-пионерке Гуле Королевой. Естественно, по словам учительницы, та Гуля ходила не в разведку, а «на разведку». Но мы кощунственно хихикали, потому что слово «гуля» переводится на русский язык как фразеологизм «шишка на голове». За такое поведение учительница именовала нас «убоищами».