Пленники зимы - Владимир Яценко

Настоящее неотвратимо. Оно уже предопределено нашим прошлым.

Максим извлекал наслаждение из каждого мгновения. Невзгоды и печали неминуемы.

Предательства? Измены? Обязательно! Договор – есть договор. И встретить их помогут вот эти крупицы счастья, выглядывающие из каждого угла его крохотной кухни – кают-компании. Что может объединить крепче обеденного стола? Только совместное приготовление обеда!

Светлана ожила, напряжение спало. Она забыла, что ей приказано быть весёлой и ласковой. Она мила и естественна. Она очень похожа на ту, из подземелья, из-за которой ему когда-то пришлось уйти из игры на самом интересном месте.

И он твёрдо знал, что решение, принятое им тогда, не могло быть другим, и никогда другим не будет.

– Давай, – подзадорила Светлана. – Вареники с творогом, можешь?

– Вареники? – "Хорошо, хоть не пельмени!" – Неплохой выбор, сударыня. У вас удивительно тонкий вкус. Так, – он распахнул обе створки складывающихся гармошкой дверей шкафа и принялся доставать продукты: – Мука, сахар… – он покосился на счастливое лицо Светланы, – соль тоже не помешает. Теперь холодильник: – яйца… Творог с изюмом? С орехами?

– С орехами.

– Арахис? Фундук? – он взял с полки платок и повязал голову, чтоб не мешали волосы.

– Ой, как здорово! – она захлопала в ладоши. – Всего понемножку, можно?

– Можно, конечно, но… – он изобразил сомнение.

– Что такое? – она широко, по-детски открыла глаза.

– Тогда уборка за тобой. Не подведёшь?

– Нет-нет. Только чай, пожалуйста, с лимоном.

– Засекай время – двадцать две минуты с учётом варки.

Он налил воду в кастрюлю, поставил её на индукционную конфорку и включил плиту.

Потом добавил в воду немного подсолнечного масла.

– Стакан муки, яйцо, немного воды, взбиваем, – Светлана внимательно следила за его руками. – Это называется тесто, – пояснил Максим. – Теперь его нужно раскатать.

Он ловко рассыпал муку по столу и раскатал тесто в узкий лист.

– Пусть полежит, а мы займёмся творогом. Четверть стакана из одного мешочка, четверть из другого. Всё уже давно почищено и высушено. Теперь всё в печку, прожарим до запаха, слегка измельчим и в творог… добавим яйцо, сахар, размешаем…

Вода уже кипит, волнуется, булькает. Максим включил вытяжку – незачем влажность поднимать. Тем же стаканом, в котором отмерял орехи, нарезал аккуратные кружки из теста, остаток смял, раскатал и ещё раз нарезал. Чайной ложкой: ляп, ляп… сколько там получилось? Двадцать штук. Хватит!

Светлана недоверчиво, не дыша, смотрела, как он заворачивает вареники.

– И в кипяток, – прокомментировал он последнее действие. – Всё, уборка…

Несколько движений влажной салфеткой: стол чист.

– Ах, да, – вспомнил Максим, присаживаясь рядом с ней. – Чай…

Не вставая, он включил чайник, тот сразу откликнулся едва слышным шипением просыпающегося ТЭНа.

– Всё! – Максим развёл руками. – Время?

– Я не засекала… – призналась Света. – Как ты это делал? Это какой-то фокус, да?

Она привстала с кресла и попыталась заглянуть под крышку кастрюли. Зашипела, зафыркала, будто рассерженная кошка, принялась дуть на пальцы.

– Тяжёлая? – участливо поинтересовался Максим.

– Что?

– Крышка, спрашиваю, тяжёлая?

– Нет, горячая.

– Дай поцелую, пройдёт.

Она неловко протянула ему руку. Он бережно принял её, прижал к щеке, потом нежно приложил к губам.

– Ты говорил о женщине, которую любишь…

– Да, – согласился Максим. – Говорил. И что же?

– А где ты с ней познакомился?

– На корчёвке у Худого.

– Худой – это фамилия такая?

– Нет, тогда не было фамилий. Не было паспортов, документов… подорожные листы, конечно, выписывали, да вот только кто их читать будет, в глухомани-то нашей?

Сейчас никто себе представить не может, как это тогда выглядело. Ни в каком кино такого не увидишь: на тысячи вёрст густые леса да чащи непролазные. В воздухе – плотный запах прелых листьев, смолы и хвои. Можно месяцами двигаться, не видя ни солнца, ни звёзд, ни жилья человеческого. Вот только вряд ли это получится. В тех краях в одиночку и неделю выжить – подвиг неслыханный, потому как места непутёвые, всё больше гиблые, древним колдовством опутанные: если вода – то болотная, напьёшься – озвереешь, мхом зарастёшь; если живность какая – то всё больше нечисть злобная, так и норовит в глотку вцепиться. А человек – он же не животное, чтоб в тесноте да темени хорониться. Ему солнце требуется, простор, да земля гладкая, чтоб, значит, сеять и урожай собирать. Как по другому прокормишься?

Потому лесорубы тогда в большой чести были. Не было работы славней и почётней.

Тут тебе и труд мужицкий, и подвиг ратный – день на день не приходится. Перед тобой – лес: тысячерукий, сторылый, сколько голов ему ни руби, на следующий год стократ вырастет. Потому только с корнем корчевать, да огнём ямы после корчёвки опаливать. Позади – сёла и нивы, молодки с детишками, да все на тебя, как на кормильца посматривают, всюду к столу приглашают.

Доволен и горд я был своей профессией…

– А что Худой? – вклинивается Света.

– Худой? Худой… Мы с братьями аккурат лес валили, когда слышим стук копыт.

Места у нас, понятно, незаезжие, пограничье дикое. Потому карета нам в диковинку показалась: изба на колёсах. Да и лошади чудные: не наши битюги разноцветные – ноги, что моё туловище. Нет. Эти-то чёрные, смолой лоснятся, высокие, стройные.

Таким сто вёрст отмахать, что мне в соседнюю хату за квасом сбегать. И ускакали бы, да на беду возчик ихний остановил карету, а у нас сосна двинулась. Она-то нам сразу не по нраву пришлась. Кривая, змеёй гнутая… да только что с того?

Нам до вечера ещё пяток стволов бы свалить, а на завтра зачистку сделать. Тогда и за корни приниматься. Худой за голую землицу хорошо платил, кормил сытно и девок не прятал. Мы у него три лета отработали, потом долго вспоминали…

– Ты о карете рассказывай, – напомнила Света.

– О карете? – Максим привстал, снял крышку с кастрюли и осторожно размешал кувыркающиеся в пенном кипятке вареники. – Уже через секунду экипаж в гармошку смяло, колёса, как живые, с осей послетали. Я-то ближе всех стоял. Вижу: ствол-гора ещё не всем весом лёг, лапами-ветками в землю упирается, да и карета – не лубяное лукошко: держит, сопротивляется. Я – к ней. Топором доску отодрал, вторую… двери-то стволом заклинило, не пробраться, так я через боковину внутрь заглядываю: так и есть – женщина, боярского племени, вся в шёлке да мехах. В угол забилась, глаза круглые. Я ей руки протягиваю, "давай отсюда, дура!" – кричу. А она со страху уже ничего не соображает, визжит, царапается… Сметана?