Державы для… - Юрий Федоров

Голиков все бубнил что-то за спиной, выхваляя мех. Но слов, что говорил он, Григорий Иванович не слышал. Он смотрел на мужика, идущего по тропинке. Вдруг, ступив в сторону, мужик повалился на бок. Григорий Иванович метнулся к двери.

Мужик лежал лицом вниз. Шелихов ухватил его за плечи, перевернул на спину. Это был Степан, зубы сжаты, глаза закрыты.

— Степан, Степан, — позвал Шелихов.

Зачерпнул горсть снега и стал растирать лицо. Степан застонал и повернулся на бок. Шелихов подхватил его под руку.

— Я сам… сам… — Степан поднялся и стоял, шатаясь.

Пара вороных катила по Петербургу карету на высоких рессорах, с лакированными щитками над колесами. За стеклом кареты угадывался неясный профиль человека в богатой шубе.

Карету ту зрели и на Лиговке, и на Морской, на Гороховской, на Литейном, на Мещанской… И хотя кучер не гнал коней, видно было, что хозяин поспешает и время ему дорого. Останавливался экипаж этот и у домишек так себе, не из богатых, и у дворцов, перед которыми далеко не каждый осмелится придержать коней. Равно и у домов не из лучших, и у дворцов блестящих кучер осаживал коней смело, соскакивал с козел бойко, лесенку отбрасывал и лихо отворял дверцу. Так не проситель подъезжает, а лишь тот, кто уверен, что встречен будет и принят с почтением.

Серый петербургский денек догорал чахлым закатом над Невой. Краснели блеклые краски за тучами. С неба сеялась мокрая изморось, зажженные фонари были окружены тусклыми ореолами.

У Строгановского дворца карета остановилась. С широкого подъезда сбежали бойкие молодцы и бросились помогать седоку сойти на землю. Седоком оказался Федор Федорович Рябов.

Сбросив на руки лакея шубу, Рябов мельком взглянул в зеркало, поправил пальчиком бровь и проследовал в глубину дворцовых покоев. Каблуки его уверенно простучали по паркету.

Хозяина дворца в Петербурге не было, он недавно отбыл в уральские свои вотчины. Федора Федоровича принимал главный управляющий. Он встретил гостя стоя и мягким жестом указал на кресла.

В беседе Федор Федорович больше спрашивал, управляющий отвечал, но видно было, что отвечал без охоты. Но вот Федор Федорович заговорил о таком предмете, что малоподвижное лицо управляющего изменилось и даже зарделось. И Федор Федорович двумя-тремя словами довел разговор до нужного итога. После этого он поднялся, поклонился и вышел. Главный управляющий проводил его до самого подъезда.

— Непременно все будет исполнено! — заверил он гостя.

Федор Федорович сел в карету, кучер отпустил вожжи, и кони шибко взяли с места.

Уже вовсе в темноте карета остановилась у скромного домика на Лиговке. Федор Федорович прошел к дверям и рукоятью трости стукнул в потемневшую филенку. Дверь тут же отворилась, слуга суетливо отступил в сторону. В темноватой прихожей, освещенной единственной свечой в прозеленевшем шандале, Федора Федоровича ждал хозяин в старом, но хорошо отутюженном мундире. По бледным, узким, словно закушенным губам его, по сухости в фигуре можно было с уверенностью сказать, что человек это не русский, и словно в подтверждение этого Федор Федорович обратился к хозяину по-немецки.

Они прошли в небольшую комнату, убранную, как все комнаты в немецком доме, с особой тщательностью, с обязательными фарфоровыми безделушками, расставленными тут и там. В разговоре у них несколько раз было упомянуто слово «коллекция».

Как и во дворце Строгановых, Федор Федорович у немца не задержался долго. Со свечой в руке немец проводил его до кареты. Было видно, что оба остались довольны разговором.

В третий раз карета остановилась на Морской.

— Слава Иисусу Христу во веки веков, — смиренно молвил Федор Федорович, входя в дом и крестясь в угол на огоньки лампад.

— Аминь, — ответил сильным баском хозяин в поповской рясе.

В разговоре с этим был назван город Тобольск.

Шурша богатой шелковой рясой, поп проводил гостя. Когда дверь за чиновником закрылась, он согнал с пышных щек улыбку и крепко взялся рукой за бороду. Лицо его было озабоченно.

Напротив, Федор Федорович, сидя в темноте поспешавшей кареты, долго улыбался.

Иван Ларионович, повздорив с компаньоном и пообещав шкуру с него содрать, обиды своей не забыл. Не тот был человек, чтобы слова на ветер бросать. И в один из дней, надев шапчонку похуже и драненькую шубенку, отправился в присутственное место.

В углу, самом дальнем, сидел неприметный чиновничек. Лицо мелкое, глазки цвета бутылочного, плечики узкие, мундиришка в обтяжку.

Иван Ларионович разговор начал туманно. Дескать, шумновато в месте присутственном, голосов много, и топотни, и суеты. Иван Ларионович ближе подступил: неплохо бы от шума посидеть вдали, рядком да тишком. Чиновник издал некий звук, Иван Ларионович тут же поднялся и смиренно пошагал к выходу. И самого малого времени не прошло, из присутственного места вышел чиновник. Иван Ларионович поддержал чиновника под локоток, и они устремили шаг.

Кабачишко Иван Ларионович выбрал самый что ни на есть тишайший. Хозяин повел их в отдельную комнатку. Половой захлопотал вокруг стола, и купец начал разговор: мол, ошельмован и ограблен компаньоном среди бела дня, просит помощи и в долгу не останется…

— А это куда? — спросила Наталья Алексеевна, показав камень, отливающий на изломе желтым.

Григорий Иванович ткнул пальцем в одну из ячеек корзины.

Наталья Алексеевна, радуясь возвращению домой, суетилась, стараясь побыстрее уложиться. Она скрывала свою радость, но глаза и торопливость выдавали ее с головой.

Корзина, стоявшая на полу, сплетена была хитро: как соты пчелиные. Кильсей постарался. Григорий Иванович только намекнул, какую корзину ему надобно, а через день уже корзина была сработана Кильсеем.

— Такую хотел, Иванович? — спросил Кильсей.

— Вот молодец, — оглядев корзину, обрадовался Шелихов. — Руки у тебя золотые.

В корзине в каждой ячейке, как яичко в гнездышке, лежали куски медной руды, точильного и известкового камня, слюда, хрусталь, глина. Все это собрали ватажники, ходившие по всему американскому побережью. Строго-настрого наказывал Григорий Иванович, снаряжая в поход работных, записывать, где что есть в недрах земных: о звере или же птице, деревьях, кустарниках или травах. Требовал вести аккуратную опись американского берега, больших и малых островов, которые встретятся. Наказывал описывать бухты, реки, гавани, мысы, лайды, рихвы, камни, видимые из воды, свойства и вид лесов и лугов на новых землях.

Кое-кто из мужиков противился: зачем-де это? Чесали в затылках. Но большинство ватажников были давними мореходами и понимали, что опись такая дело наиважнейшее для промысла морского, и работу выполняли тщательно. Вот камни многих смущали. Сомневались мужики. Камень он и есть камень. Его где хочешь набросано предостаточно. Но Григорий Иванович на своем стоял твердо: по цвету, по виду, по весу необычные камни собирать и ему показывать. Объяснял: