Воспоминания - А. Аллилуева

— Мы, кажется, не любим конфет…

— Нет, барышня должна попробовать…

— Ну, что же, — говорит Ваня, — раз так просят, нельзя отказаться.

Я беру одну шоколадку из коробки. Потом иду в коридор и долго смотрю на горы, мимо которых мы проезжаем. Дядя Ваня разговаривает с офицерами.

— В Баку изволите ехать? — спрашивают они.

— Да, — отвечает Ваня.

— А там черт знает что творится, — говорит офицер, который угощал меня конфетами. — Обнаглел народ.

— Совершенно верно, господин офицер. — Дядя Ваня, как всегда, говорит ровным негромким голосом.

Когда в вагоне темнеет, и проводник зажигает лампочку, Ваня зовет меня и говорит, что пора спать. Я хочу сбросить пальто, и один из попутчиков тянется помочь мне.

Но Ваня, любезно улыбаясь офицеру, берет мое пальто и подсаживает меня на верхнюю полку. Я лежу там и нащупываю на себе патроны, и все еще вздрагиваю: что, если бы офицер до них дотронулся! Мне не очень удобно лежать, ворочаться я не решаюсь, но скоро засыпаю и открываю глаза, когда поезд подъезжает к Баку.

— Приехали, — говорит Ваня.

Он снимает меня с полки, набрасывает на меня пальто, и мы выходим на бакинский вокзал.

В комнате, куда нас привозят, какая-то женщина раздевает меня и снимает патроны. Она прижимает меня к себе.

— Молодчина девочка, — говорит она. Когда через несколько месяцев я наконец увидела маму, то рассказ о патронах приберегла напоследок.

— А тебе не тяжело было? — беспокойно спросила мама.

— Нет, — независимо ответила я. — Я целый день проходила с ними в Баку.

И сама тут же ужаснулась своей лжи. Мама упрекнула дядю Ваню за то, что он не снял с меня сразу патронов.

— Да что ты, Ольга, сняли сейчас же. Я слышала это из другой комнаты и чуть не расплакалась от стыда. Но дядя Ваня, наверное, что-то понял.

Он сказал:

— Было бы нужно, она проходила бы с ними и день и два. Вот ей и показалось…

Глава двенадцатая

Может быть, после путешествия с патронами меня некому отвезти обратно к бабушке в Тифлис, а может быть, отцу не захотелось расстаться со мной, но снова я вижу себя в доме бакинской электростанции, где четыре года тому назад мы жили все вместе. Там, в комнатах наверху, я впервые увидела спеленатую Надю. Тогда дом был еще не достроен. А сейчас он заново отделан. Балконы, висевшие без перил, обведены железной решеткой. Теперь бы мама не боялась, что мы можем свалиться оттуда. Ах, как досталось Павлуше, когда однажды его застали свесившимся с узкого каменного выступа! Мама сама чуть не плакала, втаскивая Павла обратно в комнату.

И тот же берег, по большим плоским камням которого мы любили скакать.

А дальше, за домом, пристань, куда причаливают пароходы. Какая была радость, когда мама брала нас гулять туда, и мы останавливались у высоких, обмотанных толстыми канатами причалов и глядели, как у купален под пристанью барахтались и ныряли в море смуглые горластые мальчишки.

Эту пристань я запомнила, потому что однажды папа едва не утонул здесь.

Я и сейчас живо представляю это забавное, чуть не ставшее трагическим происшествие, в котором проявился весь наш решительный и настойчивый отец.

Мы гуляли по пристани, когда ветром вдруг швырнуло в море мою новую, только что купленную соломенную шляпу. Я не успела горестно вскрикнуть, как папа сбросив пиджак и брюки, кинулся в воду и поплыл за шляпой. Но она, точно спасаясь от преследования, неслась по волнам все дальше в море. Оцепенев от неожиданности, мы так и застыли на пристани.

— Сергей, что ты делаешь?! Вернись!.. — унесло ветром мамин возглас.

Предательский бакинский норд, как всегда, разыгрался внезапно. Волны поднимались выше, и шляпа неслась по ним, издеваясь над всеми нами. Папа плыл ловко и быстро, но не мог схватить ее.

— Папа, вернись, вернись!.. — мы плакали и метались по пристани.

Но папа не слышал нас и упрямо догонял еле видный светлый соломенный кружок.

Мы никогда не видели море таким бурным. Мы кричали все громче. Но вот мы уже смеемся сквозь слезы. Папа приближался, и шляпа гордо торчала на его голове, бант победно раздувался рядом с отцовской бородой.

Теперь я одна, без мамы, без Павла, в маленькой комнатке в нижнем этаже дома электростанции. На узкой железной кровати спит отец, а я каждый вечер укладываюсь на сундуке. Наташа, жена Георгия Ртвеладзе, — она снимала с меня патроны, — привела меня сюда. Сероглазая женщина встретила нас у дома.

— Меня зовут Дуня, — сказала она.

Широкое открытое лицо ее улыбалось.

Потом все объяснилось. Мы с папой живем в квартире его старого друга Назарова. Дуня — его жена. Она — простая, веселая и нравится мне так же, как нравится хмурый по виду, но такой заботливый ко мне Иван Назаров. Все мне у них по душе. Люди, приходящие к Назаровым, ласково со мной говорят, иногда читают мне вслух, берут меня с собой гулять. Так же, как дома, люблю я слушать, когда за столом, на который Дуня ставит кипящий самовар, горячо и шумно беседуют гости.

Все больше, — так мне кажется, — вникаю я в их речи. Пусть слова, которые произносят за столом, непонятны. Все равно они доходят до меня скрытым, волнующим смыслом. Ведь не раз взрослые товарищи, посадив меня рядом с собой, откладывают книгу, по которой повторяли урок, и рассказывают мне, что в мире есть сытые и голодные, хозяева и рабочие, те, кто защищают обиженных, и те, кто заступников угнетенных ненавидят. Я знаю — мой отец и его товарищи хотят справедливости для всех.

Бывает у Назаровых гость, которого я приметила сразу. Голубоглазый, светловолосый, он выделяется среди остальных. Зовут его Петр Монтин, и он часто шутит со мной, звучно, громко смеясь. У Монтина приятный, мягкий, раскатисто-певучий голос, и кажется мне, все любят слушать его. Когда Монтин говорит, в комнате замолкают и все глядят на него.

Дядя Ваня тоже приходит к Назаровым. По воскресеньям он водит меня гулять и покупает мне кишмиш-лаблабо — сладкий рассыпчатый горох с изюмом и бада-буды — обсыпанные сахаром хлопья кукурузы. Продавцы-татары поджаривают сласти на углях у своих лотков, тут же на улице.

Здесь все происходит на улице. На улице стригут и бреют. Я останавливаю дядю Ваню, чтобы поглядеть, как работают уличные цирюльники. Мужчины поднимаются с низких скамеечек и надевают на выбритые посредине головы замусоленные, грязные шапочки. Это носильщики тяжестей, амбалы — так их зовут в Баку.

Я вижу, как они идут посредине улицы, сгибаясь и вздрагивая под непомерной ношей. Мне кажется: вот-вот они упадут. Подложив под головы веревочные носилки, амбалы спят в пыли, прямо на тротуаре. Это меня удивляет.