Бро (СИ) - Большаков Валерий Петрович

Семен и Анна Вагины, с дочерью Аллой, никогда, по крайней мере, с тыща девятьсот двадцатого года, не проживали в районе. Дед не числился в военкомате, он не зарабатывал трудовой стаж в автоколонне и на Ремзаводе, где чинили дизели, а бабушка никогда не устраивалась в местную аптеку.

Сказать, что итог обескуражил меня, значит, ничего не сказать. Нет, ясное дело, помнить шестидесятые я не мог, бабушка увезла внука сюда сразу после маминых похорон, оставивших в моей памяти весьма туманный след. Четыре годика!

Но потом-то я рос здесь! Ладно, там, детские воспоминания. А бумаги? Дед родился в селе Приозерное, в двадцать пятом году. И баба Аня тоже, только пять лет спустя. Здесь дед Семен окончил восьмилетку, поступил в ФЗУ, отсюда ушел на фронт. Анна Терентьевна, правда, доучивалась в эвакуации, но уже в сорок четвертом, вместе со своей тетей, вернулась в родное село, ставшее городом за год до смерти Сталина. В сорок восьмом она вышла замуж за моего деда. У них долго не было детей, пока, где-то в пятидесятых, не родился сын Павел, застреленный в девяностые. А в шестьдесят третьем дед Семен забирал из дровненского роддома дочку Аллу…

И вся эта долгая жизнь — мимо архива?! Да быть того не может! Такое впечатление, что моих родных взяли, да и вычеркнули. Стерли резинкой, как бледный карандашный росчерк…

Или… Я замер, нервно передергивая плечами. Или не было никакой жизни. А всё мое счастливое детство — сплошной розыгрыш.

«Бред!» — подумал я, отмирая.

Да кто ты такой, чтобы вокруг тебя плелись интриги, а два пожилых человека годами исполняли роли бабушки с дедушкой? Тоже мне, принц в изгнании! Гарри Поттер недоделанный…

«Ну, а как, как всё это объяснить?! Просто мистика какая-то…»

Э, не-ет… Кривя губы, я покачал головой. Мистикой тут и не пахнет. Фантастикой — да. Оглянись, и убедишься. Вокруг тебя вьются, вьюжат секунды шестьдесят седьмого года. Еще живы Королев и Гагарин, американцы не ступали на Луну… Да много чего пока не накатило из будущего! И вот тебя занесло сюда…

Что занесло? Или, может, кто занес? А для чего? Смысл какой во всей этой «временной» суете?

Вздохнув понуро, я поплелся дальше. Вот уже и тротуар потянулся с чахлыми саженцами… В моем будущем они разрастутся в могучие дерева, корнями взломавшие ветхие пласты асфальта.

«А ведь я, по сути, ничегошеньки не знаю о своей родне, — мысль прошла скользом, холодя до дрожи. — Что — бумаги? Были бы деньги, а нужные документы найдутся. А вот так, чтобы глаза в глаза? Сесть за обеденный стол напротив мамы, да поговорить ладком? Или деду расспрос учинить? Не было же такого, не довелось. А так… Вот сиди, и думай. Иди, и думай. Голова уже пухнет от этих дум…»

А ведь есть же еще родные Марлена… Хотя, нет. Он писал для меня, но скупо — отец неведом, а мать померла, когда малолетний Марик в детсад пошел. И его тоже дед с бабкой воспитывали, обоих на кладбище за суборью похоронили… Кого тут искать?»

Уж больно у нас биографии схожи, перепутать можно…

Дед помер, когда я в Москве учился, на втором курсе. Не забуду, как баба Аня суетилась, поминки устраивала, а глаза у нее пустые-пустые… Через год и бабушки не стало. Уже я сам устраивал печальный ритуал — и столовую автобазы снимал на «спецобслуживание», и вечно пьяным лабухам водку раздавал, крест сварщику с Ремзавода заказывал…

«Но самое пугающее — одно лицо у наших мам. Так не бывает. Что-то здесь не то… Знать бы, что именно. А если…»

Наверное, жители окраины вволю нахихикались, следя за траекторией моего движения. То плетется по волнистой, то застынет, будто осаженный, и глазами лупает…

Я сглотнул всухую.

«А если у нас с Марленом одна и та же мать?»

— Да что за дурость?! — зашипел я вслух. — Осокин родился в тридцать девятом. Меня мама родила в тридцать. Если представить, что и Марлена родили в том же возрасте… Господи, да о чем я думаю?! Моей маме было под девяносто? Совсем уже, что ли?!

Озлившись на собственную глупость, я резво зашагал, и вскоре вдоль улицы потянулись магазины — «Продукты», «Промтовары», «Овощи», «Хлеб»…

Но одна цепкая мысль засела в голове накрепко.

— Марлен!

Галку в новом синем платье сразу и не узнать.

— Привет! — изобразил я радушие. — Что, «Волгу» в лотерею выиграла?

— Нет! — засмеялась Горбункова. — Вот!

Она торжественно сунула мне газету.

— «Комсомолка», что ли? — пробормотал я.

— Свежая! — подтвердила девушка, приплясывая от возбуждения. — На четвертой! На четвертой!

Я глянул на четвертую. Моя статейка заняла строк сто, зато фото Катюшки раскатали на четверть страницы. Смотришь на девчонку, и губы сами растягиваются в улыбке.

— Напечатали все-таки, — вывел я глубокомысленно.

— Да! Да! — восторженно запищала Галинка.

Я по-дружески притиснул ее за худенькие плечики.

— Ну, и ладно! — обычный благодушный настрой возвращался ко мне, залечивая ссадины памяти. — Пошли, обмоем!

— Чаем? — утвердительно произнесла девушка.

— А чем же еще? — комически изумился я. — Не коньяк же хлестать!

Галя весело засмеялась, а вот мне пришло в голову, что хряпнуть грамм сто — идея очень даже здравая…

Ближе к вечеру я расстелил на кухне несколько газет, и достал ножницы. Стричь самого себя я умел, но пользовался при этом машинкой. Пора бы уж… Зарос.

Но сначала удалим вот эти пряди, закрывающие уши. Косить под рокеров не будем, у нас иная мода…

Черные клочья упали на вчерашнюю «Правду» с «Известиями». Для ДНК-анализа хватит. Не знаю уж, когда меня снова забросит в будущее. Может, и никогда. Ну, а вдруг?

Я улыбнулся. Все эти разговорчики — пустопорожние, лишь бы успокоить трусливую натуру. Но вот в глубине души кристаллизовалась твердая уверенность — вернусь обязательно. Иначе просто не может быть.

Ладонью сметя волосы, я собрал их в баночку из-под диафильма. Закрыл крышечкой и замотал в кусок полиэтилена. Подварим концы утюжком… Через бумагу, чтобы не налипла горячая пластмасса… Вот так. Вполне герметичная упаковка…

Капсула времени.

Понедельник, 1 мая 1967 года. Утро

Приозерный, улица Ленина

Живучи в «постсоветскую» эпоху, родившись после развала отчей сверхдержавы, я связывал Первомай с огородом. Праздник же! Стало быть, пора картошку сажать. Самое время в наших-то черноземных краях.

В лето пятидесятое от Великой Революции тоже об этом не забывали. Но первым делом — демонстрация трудящихся.

Перед скромным зданием горкома, без фронтонов и пафосных колоннад, выставили трибуну, по-простому обтянутую красным кумачом. Повсюду полоскали знамена, трепетали пучки флажков, а с каждого столба гремели серебристые раструбы динамиков, заряжая население бодрой, жизнеутверждающей музыкой. И народ радовался — глубинка, не избалованная зрелищами, охотно встречала Первомай.

На улице было людно, лишь часам к десяти разобрались, где колонны, а где зрители. Малышня радовалась больше всех — скакала, кричала «ура!» или горько плакала, когда лопался воздушный шарик.

Первыми промаршировали заводчане — от улицы Горького до улицы Гоголя. Ремонтный, сахарный, молококонсервный… Автобаза, труженики полей, школьники…

С трибуны кричали здравицы, да призывы, а демонстранты дружно ревели алаверды. Праздник же!

Один я вкалывал в поте лица — бегал с фотоаппаратом, запечатлевая для истории и газеты международную солидарность трудящихся.

— Ма-арик!

Мои губы поневоле сложились в улыбку — Аленка летела навстречу с детской непосредственностью, размахивая сумочкой. На каждом шагу ее крепкие груди подлетали мячиками, почти не удерживаемые ни тонким платьем, ни силой притяжения.

— Привет! — подружка вцепилась в меня, лишь бы затормозить. Я не удержался, поцеловал, и девичьи щеки тут же зарделись. — Ты что? Люди ж кругом!