До мурашек (СИ) - Сакру Ана

Между поцелуями, которые уже совсем перестали напоминать детские, Лёва рассказал, что он решил поступать в лётное военное училище в Краснодаре, и что нам осталось совсем чуть-чуть потерпеть, и мы снова будем вместе. Уже навсегда. Он намекал и раньше, но тут прямо сказал, и я от счастья чуть не расплакалась.

А минут через двадцать мы услышали, как отец кричит «Гулико», ища меня во дворе. Резко отшатнулись друг от друга, смотря в глаза. У Лёвки взгляд совсем осоловелый, наглый, а меня затопил запоздавший сладкий стыд. Боже, да он всю меня облапал. Кожу жгло в таких местах фантомными прикосновениями, в которых я даже сама себя лишний раз не трогала.

Отвернулась, кусая припухшую нижнюю губу. Торопливо оправила задранную юбку, вернула на место оказавшийся на талии бюстик, опустила блузку, перевязала хвост, весь пошедший петухами от Лёвкиных нахрапистых нежностей, и выбежала навстречу папе, сказав, что всего лишь решила подышать в тишине, так как устала от шума в гостиной. И ничего меня тут искать.

- У тебя глаза так странно горят, - настороженно нахмурился отец, - Как у сумасшедшей. Всё хорошо?

- Да, всё хорошо. Всё очень хорошо! - подхватила его под руку и потащила в сторону дома.

С Лёвкой мы свои отношения не то, чтобы скрывали, но старались их лишний раз не демонстрировать. Его родители смотрели на меня как на увлечение, которое точно пройдет, моему отцу было немного не до меня со своей намечающейся второй семьей, а мама же Лёвку откровенно не любила, считая развязным и легкомысленным, и была яро против него всегда.

_______________________________________________________________

Завтра доберемся до сладкого, пусть еще чуть-чуть подрастут, а то салаги совсем ещё))

19. Гулико

Следующие полгода, сотканные из моих бесконечных репетиций, видео звонков и ожидания, пролетели незаметно. Летом Лёва поступил в Краснодар на военного летчика, как и мечтал. Мы перестали прятаться от родителей и знакомых, решили, что уже взрослые. Реакция родственников была неоднозначная и скорее негативная.

Дедушка с бабушкой восприняли это чуть ли как кровосмешение - для них оба были родными внуками и им сложно было принять, что мы себя такими уж родственниками не считаем. Лёвкины родители смотрели на меня настороженно, будто я в любой момент могу его подставить или предать. Сказывались натянутые отношения между нашими матерями. Мой отец, узнав, высказал, что мы слишком разные и кончится это все слезами, причем точно моими, но в общем, наверно, благосклонней всех к нам относился.

Зато мама будто с цепи сорвалась. Она даже Лёвкино имя перестала произносить, говоря теперь про него исключительно "эта гнилая порода", и на какое-то время в знак протеста вообще перестала со мной разговаривать.

Наверно, учитывая юный возраст и сильную зависимость от матери, это бы сломило меня, если бы я продолжала жить с родителями под одной крышей. Но я ведь жила в общежитии при училище, и Лёвкины казармы были ко мне гораздо ближе, чем родительский дом. Да и сам Лёва давал мне любви и заботы столько, что размолвку с мамой я достаточно легко пережила. Постепенно мы помирились, установив негласное правило: я не перебиваю её, позволяя при желании костерить Лёвку, сколько ей вздумается, а сама при ней лишний раз его имя не произношу.

Несмотря на то, что мы стали учиться в одном городе, правила в наших училищах были такие, что виделись мы все равно редко и урывками. Левке еще и военная дисциплина не сразу далась, и в первый год его увольнительные я реально могла пересчитать по пальцам - вечно он наказанный сидел на ставшей родной гауптвахте или, вместо прогулки, отправлялся на внеочередное дежурство. Но потом приноровился.

Договаривался уже и со старшеками своего училища, и с нашим дворником, и почти каждый день по вечерам прибегал на час- полтора под окна наших классов. Ждал, когда у меня кончится урок, присылая короткую смску, всегда одну и ту же, будто ритуал. "Выходи, жду".

У нас была любимая лавочка за разросшимися кустами шиповника в самом конце аллеи около училища. Там тихонько болтали и целовались. На большее я так и не шла - мне было немного страшно как любой девочке, да еще давило воспитание и мамино острое неприятие Лёвки.

Да и негде нам особо было. Не на улице же? И так всё урывками.

На выходных я оставалась в Краснодаре редко, меня почти всегда на Домбай забирал отец. И, если Лёвку тоже отпускали, и он ехал с нами, чтобы побыть у деда, то там и вовсе вся семья следила за нами как коршуны.

Так что единственным вариантом побыть наедине и позволить себе чуть больше, были редкие тусовки с друзьями на квартирах или снятых турбазах. Но и там ведь всегда толпа, всё слышно, а я не могла так, я стеснялась.

Постепенно Лёвкино нетерпение становилось всё очевидней, его глаза всё чаще горели раздраженным жадным огнём после каждого поцелуя, дыхание сбивалось от любого прикосновения. "Я, блять, не могу больше так," - цедил он сквозь зубы теперь иногда, прекрасно зная, что меня коробило, когда он при мне матерится, и делая это специально.

И меня в такие моменты раздирало два острых чувства: страха, что он прямо сейчас пойдёт и найдёт более сговорчивую, и чувство протеста - я не позволю себя принуждать.

Постоянно понукаемая матерью, преподавателями, режимом в училище, от Лёвки я воспринимала болезненно любой намёк на давление. Мне так хотелось, чтобы в этом мире хотя бы он никогда ни к чему меня не вынуждал.

И он старался, ждал, когда я сама решусь. Последний год перед восемнадцатилетнем меня уже начали терзать мысли, что разовые девочки у него всё-таки уже были, в обход меня. Нет, я никогда ни на чем его ловила, просто очень боялась этого и не могла выкинуть из головы. Спрашивать - не спрашивала, да он бы и не сказал. И эти мысли, да еще постоянно сдерживаемая сексуальная энергия, стали придавать нашему общению нервозность и какой-то надрыв, провоцируя вспышки ревности и ссоры, раньше вообще нам не свойственные. Мы уже звенели вдвоем как натянутая струна, ощущая, что совсем скоро она лопнет, ошпарив хлестким ударом до костей. Еще чуть-чуть и рванет.

На свой восемнадцатый день рождения я свалилась с гнойной ангиной, загремев в больницу, так что отметить не получилось. Лёвка не попадал в часы посещения, и потому, умудрившись умаслить медсестер, приходил ко мне вечерами, когда получалось. Мы сидели в пустынном больничном коридоре на дальней кушетке, смея только держаться за руки и украдкой целуясь на прощание.

- Уже взрослая, да? – бормотал Лёва, улыбаясь. И глаза его болезненно горели, шаря по моему лицу.

- Перестань... - гладила его волосы, успокаивая, а у самой внизу живота всё тяжелело от этого взгляда и намеков.

Уже взрослая, да. Выпишусь и твоя...

Меня отпустили в пятницу, но родителям я соврала, что продержат до понедельника, и из больницы меня встречать не надо - я прекрасно доберусь до училища сама. Дело в том, что Лёвкина компания на эти выходные снимала коттедж на турбазе, чтобы отметить день рождения одного из парней. И Лёва уговорил меня ехать, а мать бы не пустила, мотивируя тем, что я только что лежала под капельницей пластом.

Всю дорогу до турбазы в Лёвкиной машине сидела как на иголках. Внутри дребезжало от нервного перевозбуждения, пальцы, не переставая, теребили что-то. То край кофты, то прядь волос. Мы ведь с ночевкой едем, на два дня. Лёва сказал, что у нас будет отдельная комната...Ох...

Ловила на себе Лёвин скользящий взгляд, когда он на секунду отвлекался от дороги, чтобы покоситься на меня. На заднем сидении горланили песни его друзья - придурки- курсанты. Ржали до слёз. Лёва тоже смеялся периодически с ними, прислушиваясь к разговору, а я, сидя на переднем пассажирском, как сквозь вату в ушах всё воспринимала и не разбирала слов. Думала только о том, что этой ночью я точно стану женщиной. Совсем его.