Пасынки восьмой заповеди - Генри Олди

Она никогда не рожала.

Поэтому не знала, на что это похоже.

Кажется, она пришла в себя почти сразу. Всё тело болело, словно Марта действительно тащила Джоша на себе, во рту стоял солоноватый привкус крови из прокушенной губы. В углу кто-то хрипло стонал, видимо, тоже приходя в себя.

«Джош?!» — надежда вспыхнула и угасла. Тело Джозефа Воложа лежало рядом, мёртвое, окоченевшее и пустое. А в углу… в углу приходил в себя Великий Здрайца! Свеча немилосердно чадила, но мрак слегка расступился, и был виден силуэт худого человека, стоящего на коленях и вытирающего лицо сорванным беретом. Марта с усилием заставила себя встать, пошатнулась, сделала нетвёрдый шаг к двери. Что-то влажное мягко ткнулось ей в руку, Марта чуть не вскрикнула, но тут же поняла, что это — собачий нос. Она машинально нагнулась, чтобы потрепать пса по голове, увидела судорожно подёргивающееся горло Одноухого, мучительно клокочущую пасть, словно пёс хотел заговорить, хотел и не мог… лапы пса расползались, как у новорождённого щенка — и безумная догадка холодным лезвием пронзила душу Марты.

— Джош, за мной! Уходим! — коротко приказала она и на ватных ногах пошла-побежала через луг к мирно пасущемуся коню. Надо было спешить, пока Великий Здрайца окончательно не пришёл в себя. Похоже, там ему тоже крепко досталось.

Вслед женщине и псу неслись стоны вперемешку с восхищёнными проклятиями.

Они покинули Вену на рассвете, тайком, как воры. Да они и были воры. Марта не знала, куда они направляются, но какой-то инстинкт погнал её на северо-восток, через равнины Словакии, венгерский Липтов и дальше — вдоль левого рукава Чёрного Дунайца к Нижним Татрам.

Мысль добраться до тынецкого монастыря, где аббатом был её брат Ян, пришла позже. Это давало хоть какую-то призрачную надежду укрыться от Великого Здрайцы и его слуг — а в том, что за ними погоня, Марта не сомневалась ни на минуту.

Они ночевали на постоялых дворах и в придорожных харчевнях (кое-какие деньги у Марты с собой были), а когда — просто в стогах сена или заброшенных избушках, и оставшись наедине, Марта рассказывала четвероногому Джошу-Молчальнику, кто она такая на самом деле, и что произошло с ним.

И Джош внимательно слушал, положив голову на колени Марты и глядя на неё карими глазами Одноухого. Иногда он лапой неуклюже чертил прямо на земле слово-другое — и Марта потом долго улыбалась во сне, перебирая эти слова, как нищий перебирает свой скудный заработок. Это были минуты их горького счастья, когда на время отступала память о том, что жизнь Марты в одночасье рухнула, за ними по пятам идут слуги Великого Здрайцы, и неизвестно, чем закончится завтрашний день.

Они привыкали. Джош привыкал быстрее, и это тоже порождало определённые заботы. Причина крылась в том, что Молчальник и раньше не отличался целомудрием, а теперь, похоже, унаследовал поистине кобелиный характер Одноухого, в чьём теле отныне пребывал. Бродячие суки его не интересовали, он чувствовал себя человеком, причём влюблённым человеком, и Марте всё труднее становилось противиться полушутливым домогательствам своего четвероногого любовника, с улыбкой отстраняясь от нахально лезущего под платье пса… Как-то раз она-таки не отстранилась. И — ничего, даже больше, чем ничего, только Марте ещё некоторое время было стыдно, но это быстро прошло. А Джош остался всё тем же весёлым вором, и однажды предъявил Марте украденный у одного из посетителей очередной харчевни увесистый кошелёк. Как он ухитрился это сделать, при его-то лапах, оставалось загадкой, и Марта лишь рассмеялась, не удержавшись. Ну а деньги из краденого кошелька им очень даже пригодились — ибо средства, которые прихватила с собой Марта, подходили к концу.

В общем, Джозеф Волож и в собачьем теле оставался прежним, чего нельзя было сказать о Марте. Марта надорвалась, спасая Джоша; и она это знала. Теперь женщина просто боялась извлекать из чужой души что-нибудь существенное — рана внутри неё не заживала, превращаясь в зудящий свищ, и любая «душевная» тяжесть причиняла нестерпимую боль.

Зато Марта обнаружила в себе новую способность. Теперь она могла подбрасывать украденное у одних людей другим. Оно как бы вываливалось через образовавшуюся где-то глубоко внутри прореху — и Марта быстро научилась пользоваться случайно возникшим умением, подбрасывая лишнее тем, кому хотела. Это было ново, необычно, батька Самуил никогда не рассказывал ни о чём похожем — и это открывало возможности, о которых Марта раньше и не догадывалась. Она и сейчас-то не вполне понимала, что ей делать со своим новым даром, и пользовалась им лишь изредка…

Они шли в тынецкий монастырь.

Слуги Великого Здрайцы незримо шли следом.

3

Скорбный Христос со стенного распятия смотрел на замолчавшую Марту. Женщина боялась поднять глаза — ей казалось, что в Божьем взгляде она прочтёт осуждение и беспощадный приговор.

Аббат Ян встал, прошёлся по келье, сумрачно кивая в такт ходьбе. Лицо его осунулось, потемнело и нисколько не напоминало тот возвышенный образ, какой привыкли видеть приходящие в тынецкий монастырь богомольцы. Плохо было аббату, очень плохо, и не только потому, что сейчас он разрывался между святым отцом Яном и Яносиком из Шафляр, старшим из непутёвых детей Самуила-бацы.

— Вчера на рассвете Михал приезжал, — невпопад бросил аббат, перебирая висевшие у пояса агатовые чётки.

— Михалек? — вяло удивилась измученная Марта, не понимая, какое отношение к рассказанному имеет приезд в монастырь Михала, их четвёртого брата, который был младше Яна и осевшей в Кракове Терезы, но старше самой Марты.

Вот уж за кого никогда не приходилось беспокоиться, так это за Михалека, способного постоять за себя лучше любого защитника…

— Отец умер, Марта, — скорбно сказал аббат Ян, глядя куда-то в угол. — Михал был на похоронах.

— Отец умер, — безвольно повторила Марта. — Батька Самуил. Умер. Умер…

И небо обрушилось ей на плечи.

Когда мир снова родился из кричащего небытия, сузившись до размеров монашеской кельи — аббат Ян по-прежнему ходил из угла в угол, перебирая чётки сухими пальцами, а Христос с распятия всё так же смотрел на бледную Марту.

— После услышанного я бы предложил тебе для начала обосноваться в монастыре, — Ян отсчитывал слова скупо, как чёрные бусины чёток, — и пересидеть некоторое время в освящённых стенах, пока мы не решим, что делать.

— В вашем монастыре?

Что-то, похожее на усмешку, искривило тонкие губы аббата.

— Наш монастырь — мужской, дочь моя. Я бы отвёз тебя в чорштынскую обитель кармелиток — тамошняя аббатиса мне кое-чем обязана… Впрочем, сейчас это не имеет значения. Ты помнишь клятву, которую мы давали, уходя из Шафляр?