Фанфан-Капкан - Павел Кренев

Сергий ответил убежденно, как будто это само собой разумелось. Видно было, что не притворялся, не выпендривался:

— Я бы попытался его вразумить, показать, что нехорошо это — брать чужие деньги.

— И он бы тебя послушал! — хлопнул себя по коленке Феофан. Он поражался Сергиевой наивности.

— Может, на первый раз и нет, не спорю. Но человеку надо чаще напоминать, что он прежде всего человек, что главное его предначертанье — приносить людям добро.

— Чудак ты! — не уставал удивляться Феофан. — Кто так с вором беседует. По суслам ему, а потом в тюрьму. Там ему место, гаду!

Сергий тряс, протестуя, длинными густыми волосьями и гнул свое.

— Зря вы так. Человека ударить несложно, но надо постараться пробудить в нем совесть.

— Во чудак, а!

Сергий какое-то время молчал. Он сидел на чурбачке, упершись локтями в колени, и тихонько, плавно покачивался. Сощуренные глаза его глядели куда-то в самую дальнюю даль, за горизонт, туда, где простиралась во всю ширь блеклая, бледно-розовая заря — отсвет ненадолго спрятавшегося за морской краешек и готового вот-вот вынырнуть солнышка.

С горечью сказал, видно, давно наболевшее:

— И так уже вон сколько людских судеб да храмов погибли, а совесть человеческая спит…

Феофан махнул рукой в безнадежности, вот, мол, дурь-то религиозная засела в человека, но переубеждать больше его не стал. Понял, бесполезно. Да и поздно уже, пора спать.

— Ты где ночуешь-то? — спросил Феофан.

Сергий помялся:

— Да я здесь, на берегу…

Феофан сообразил: за ночлег Сереге нечем платить — и принял решение.

— Простудишься, как пить дать. Пошли ко мне!

Сергий посопротивлялся, но все же согласился, деваться ему было и впрямь некуда.

Они легли на Феофановой койке, расположившись валетом, на разболтанных и скрипучих ее пружинах и сразу уснули. Их убаюкала усталость и восточный ветер, сонливо посвистывающий в верхушках мачт.

4

Новое утро опять не принесло никаких шансов на плавание. Порывы ветра словно дальнобойные снаряды с воем выхлестывали из-за высоченных монастырских стен, гулко проносились над причалом, над теплоходом, над бухтой и падали в дальнем ее конце на воду, на море, разбрасывая там пену и брызги, рождая волны.

Феофан вернулся с палубы в кубрик злой, взъерошенный; еще один день отлучки, да еще не санкционированный — это вам не шутки! Мищихин обязательно стукнет председателю, тот вспомнит прежние Феофановы прегрешения, приплюсует это… Арифметика получалась неважная. Конечно, в такой ветер селедки в Лопшеньге никто не ловит, и ребята постараются его прикрыть, но гарантий никаких… Хуже нет, когда сидишь вот так, будто со связанными руками, и ничего нельзя сделать.

Сергий собирался уходить.

— Ты куда эт? — возмутился Феофан. — И так все наперекосяк, еще и напарника не будет.

— Да я, да мне тут надо… дела…

Феофан понял, что Серега скромный парень, не хочет стеснять. Какие могут быть дела, когда ни денег, ни жилья. Паломник…

— Слушай, — предложил он и напялил на голову кепку, — пойдем-ка в этот самый монастырь, а, в рухлядь эту. Покажешь мне его. Все равно от безделья…

Шагая с Сергием по трапу, Феофан не удержался от подкола.

— Только ты на меня дурману этого самого, религиозного, не напускай. Все равно не поверю.

— Очень надо, — поддержал тон Сергий. Видно было, что он обрадовался возможности продолжить знакомство.

В монастырских двориках на них пялились пустые, без стекол и решеток, глазницы черных оконных дыр. Боковины этих бывших окон были неровными, потому что, когда тупая, слоновая сила выламывала решетки, выбились кирпичи… Поэтому черные глазницы глядели жутковато по-разному: какая с удивлением, какая с возмущением. Всюду валялся битый кирпич, окурки, утоптанный мусор, пахло сыростью, повсеместно стоял сладковатый, застоявшийся запах то ли плесени, то ли гнилого тряпья — могильный запах.

— Красота, гармония и любовь — три самые животворящие силы, — рассказывал Сергий. — Именно они порождают созидающий разум, подлинное искусство, одаряют человека талантом, вдохновением. Коварство, насилие, жестокость — бесплодны, обречены на презрение. Но они живучи и часто побеждают красоту.

Сергий говорил несколько заумно, Феофан не привык к таким беседам и не всегда сразу улавливал смысл. На этот раз он спросил:

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду вот эти храмы.

Это была уже религиозная пропаганда. Надо было пресекать.

— О чем жалеть-то? О попярах этих? Понастроились тут, окопались, змеи! Они же людей дурачили, религиозники! Правильно и сделали, что выкинули их. И я бы…

Сергий на этот раз почему-то не обиделся, только махнул рукой.

— Вот все мы так: толстопузые мироеды, эксплуататоры, а ведь это были простые люди, такие же, как вы, как все поморы.

Феофан, ясное дело, не поверил.

— Бездельники они, а не поморы. Мракобесничали тут, денежки копили, а народ на них и гробился.

— Ладно, — сказал Сергий, — поговорим конкретно.

Они шли вдоль крепостной стены.

— Вот эту крепость кто сделал, как вы считаете?

Стена, высоченная, гранитно-монолитная, прореженная круглыми башнями, лежала на земле, словно циклопическое, сказочное чудище с каменной чешуей, и хвост его был где-то далеко за изгибами гигантского тела. Башни с приземистыми шлемовидными крышами и чернеющими под ними узкими глазами-бойницами были похожи на головы древних воинов.

— Ясно кто, какой-нибудь заморский мастер.

— Видите, — вздохнул Сергий, — ничего-то мы не знаем, а ведь архитектором этого чуда фортификационного искусства является поморский крестьянин Трифон Кологривов, он родом из Неноксы. Ваш земляк.

Феофан изумился искренне:

— Не может быть! Ненокса — это же рядом от Лопшеньги, семьдесят верст!

Ему не верилось, что кто-то из земляков может чего-либо смастерить лучше, чем он сам. А тут, пожалуйста, «шедевр фортификационного искусства».

— А камни кто клал?

— Сами монахи и клали, своими руками.

— Что, без техники?

— Какая же тогда техника! Пятнадцатый век… Выковыривали валуны с морского дна на отливе и волоком.

— Ох те мне-е, труд-то какой, — вздохнул Феофан, подошел к стене и погладил один валун, обросший лишайником. Валун был метра три шириной, полтора высотой. — Как же они на руках такую тяжесть?

— «Кладен камень великой, человек двести едва волокут» — так сказано в Соловецкой летописи об этом строительстве. Зато впоследствии эта крепость выдержала несколько осад и никому не удалось ее взять. Она неприступна.