Фанфан-Капкан - Павел Кренев

Домой шел мимо сальницы. Почему-то Феофан не сомневался, что за Белой горой спит именно Беспалый. Так уж связала их судьба.

Про его находку дознался Виктор Автономов, лесник, пришел вечером.

— Фаня, у меня лицензия есть неиспользованная на мишку, может, дашь адресок берлоги-то?

Феофан пил вместе с матерью чай, был в добром расположении, маленько покуражился:

— Ты хоть на берлогу-то хаживал, герой медведьего промысла?

Автономов замахал руками, возмутился, уязвленный.

— А как же! Намедни вот взял, к примеру, одного, вчерась вывез на «буране», на повети висит освежеванный, пойдем, продемонстрирую.

— Очень надо, — вяло отмахнулся Павловский, — подумаешь, картина Репина.

— Пройдись, пройдись, — надоумила Домна Павловна, — чего дома-то киснуть.

Зашли к Автономовым на его поветь, Виктор включил свет… Увиденное поразило Феофана. Он стоял остолбенело и молчал. Под матицей на поперечине-слеге висел привязанный за ноги человек. Так же устроены части тела… бедра, талия… только все крупнее раза в полтора-два.

— Чего эт? — тихо спросил Феофан.

— Как чего? — не понял Автономов. — Медведь и есть, вернее, медведица, позавчерась стукнул.

— Ну я пошел, — сказал Павловский и отвернулся, нащупал дверную ручку.

— Погоди, погоди, берлогу-то когда пойдем смотреть? Надо же договориться.

— Соврал я, — соврал Феофан, — не нашел я никакой берлоги. Так, болтнул, да и все.

Вот чего не мог Феофан спокойно выносить, так это тетеревиного тока. Разыгрался во всю свою необъятную и разудалую силушку месяц звонкий май, и все заголосило, зазвенело кругом, запело.

Затоковали тетерева. Каждое утро Феофан просыпался в самую раннюю рань, когда до необычности огромное солнце вздымало еще только багровый свой бок из-за морского краешка, и выходил на крыльцо, садился на ступеньку. Тетерева голосили со всех сторон, и бесконечная их песнь была похожа на веселое бульканье весеннего ручья.

— Ох ты мама ты моя! — восхищался Феофан тетеревами. — Ох ты мамочка! Чего вытворяют шельмаки.

Он полюбил ток давным-давно, в ту далекую сиреневатого цвета детскую пору, когда был жив отец… Отец был настоящим охотником, он и показал сыну тетеревиный ток.

Феофан не выдержал. Тот детский ток был на Гвиденском мху. Он сходил на мох и построил там шалашку. Ток ненамного сдвинулся за эти годы. Это было видно по помету, по кучкам перьев, выдернутых друг у друга драчунами-петухами.

Вечером набил патроны, приготовился, ночью вышел. Валет извелся, глядя на приготовления, за зиму-то наскучался по охоте. Жалко было пристегивать на цепь, но пришлось. Не брать же на ток собаку, в самом деле.

Шалашка получилась невысокой и тесноватой, но на одного места хватало, если, конечно, не очень вертеться по сторонам. Феофан проверил просветы в самом низу, просторные заткнул ветками: тетерева осторожны, неловко шевельнулся и — привет охотнику! Улетят тут же.

Было три часа ночи. На краю мха отрывисто и громко кричал самец-куропатка, приглашал на игру подруг. В сосновой верхушке шалашки слабо посвистывал нехолодный ветер.

Какие-то звуки вдруг насторожили. Феофан поднял голову, прислушался. Все было тихо и вдруг: шур-шур-шур. Звуки доносились от деревни, с той стороны, откуда он пришел. Шур-шур-шур — опять. Кто-то идет, что ли, какой-то охотник? Вот некстати, если тоже на ток, то придется в такой тесноте сидеть вдвоем. Шур-шур. Шаги приближались. Теперь ясно было слышно, что кто-то шагал прямо по его следам. Если ночью смотреть от самой земли, то видно дальше, потому что фоном в таком случае служит не дальний лес, а небо, — это известно каждому, и Феофан склонился, расчистил ветки. Шур-шур, ближе, ближе. Вскоре ясно вырисовался не человек, а мешковатая медвежья фигура. Медведь шел, нюхал следы, останавливался, вздымал голову. Что же делать-то? Он ведь так до шалашки дойдет… идет целенаправленно… чего он хочет? Из шалашки Феофана вырвал страх, вырвал вместе с шалашной стенкой. Не помня себя, он вскочил, что-то отчаянно заорал, вскинул вверх дуло и выстрелил. Вырвавшийся огонь осветил на мгновенье все вокруг, ослепил. В нахлынувшей потом тишине слышно было только хлюпанье шагов убегающего вскачь зверя.

И звенело в ушах.

Когда рассвело и улетели тетерева, Феофан пошел искать медвежьи следы. Он опять не сомневался, какой именно медведь приходил сюда. Нашел их в оттаявшем сверху торфе. На передней левой лапе не хватало пальца. Похоже, Беспалый шел именно к нему, Феофану, своему прошлогоднему кормильцу. Нашел ведь, надо же, на току нашел, запах запомнил…

И когда Феофан это понял, ночное происшествие не казалось больше таким жутким и даже развеселило. Тем более что поднялось уже ввысь и обрызгало мир светом нового дня весеннее солнышко, и пульсировала вокруг и резвилась пробудившаяся после зимы весенняя лесная жизнь…

Летом по рыбацкой разнарядке Феофан попал на дальнюю тоню. Зацепину. Было до нее двадцать километров от деревни. Шагать такое расстояние пешком — дело нешуточное, и он жил на тоне почти безвылазно. Только иногда ездил за продуктами, да мылся дома в баньке, да сдавал на рыбозавод семгу, на сальницу — нерпу, да заправлялся бензином, да то, да се… Впрочем, жил он на Зацепине не один, а с псом Валетом, своенравным и скандальным, задиристым и вредным, но, в общем-то, отходчивым и добрым малым, и было между ними согласие, потому что притерлись они характерами, попривыкли один к другому и старались не подавлять, не унижать друг в друге личность.

Феофан выказывал свое расположение Валету открыто и недвусмысленно.

— Что же ты, стервец, — говорил он уважительно, — кости-то опять разбросал по полу? Никак мы по-человечески есть не научимся. Ах, шалопай ты, шалопай!

Тот открытую любовь к хозяину демонстрировал редко, старался соблюдать солидность. Но когда Феофан выезжал в море и долго копался там в снастях, пес сидел на песке у самой воды, без устали высматривал хозяйский карбас и слабо взлаивал, подвывал.

А в редкие дни, когда на рыбацкой тоне Зацепине царила сама гармония, когда в хрупком хрустале их отношений не было трещин, Валет ложился в ноги Феофану, клал свою большую рыжую голову ему на колени и, полузакрыв в умилении глаза, тихо постанывал от собачьего счастья.

— Балбес ты, балбес, — выговаривал ему Феофан и гладил голову.

О Беспалом не напоминало больше ничего. Да и трудно было себе представить, что медведь может отыскать его в такой дали.

И вот тебе пожалуйста!

Как-то в конце июля, когда погасло тягучее марево белых ночей, в короткую, но настоящую темень, Валет, всегда мирно спавший под углом тони, вдруг злобно вскинулся, зашелся в нескончаемом лае. Феофан вышел, попробовал успокоить, утихомирить пса. Куда там! Тот лаял в сторону кустов, горбящихся у подножия леса, бросался туда, но далеко не убегал, возвращался к тоне и снова лаял. Утром около тех кустов Феофан обнаружил следы Беспалого. Нашел-таки! И стало как-то тревожно. Не отвяжется теперь, надоедливый этот медведь.