"Вороново крыло" - Уильям Теккерей

Примадонной этого маленького кружка была Амелия Ларкинс, чья будущая слава должна была увеличить славу ее знаменитого учителя, чьи доходы ему предстояло разделить и которую ради этой цели он взял к себе в учение, заключив контракт с ее отцом, весьма уважаемым помощником шерифа, ставшим теперь благодаря стараниям дочери богатым человеком. Амелия была голубоглазой блондинкой с ослепительной, как снег, кожей и локонами цвета соломы; ее фигура — впрочем, зачем нам описывать ее фигуру? Кто не видал ее на сцене королевских оперных театров у нас и в Америке под псевдонимом мисс Лигонье?!

До появления миссис Уокер мисс Ларкинс была всеми признанной примой в кружке Бароски: Семирамидой, Розиной, Таминой, донной Анной. Бароски всюду представлял ее как восходящую звезду, предлагал самой Каталани померяться с нею силами и не допускал возможности, чтобы мисс Стефевс могла сравниться с его ученицей в исполнении романсов. Но вот появилась миссис Уокер, и маленький кружок мгновенно разделился на уокеристов и ларкинсистов; и между этими двумя дамами так же, как между Газзардом и Балджером, упомянутыми выше; между мисс Бранк и мисс Хорсман, двумя контральто, или между двумя певичками из хора, возникло серьезное соперничество. Ларкжнс, конечно, пела лучше, но разве могли ее соломенные кудряшки и ее низкорослая с высоко поднятыми плечами фигура выдержать сравнение с черными, как смоль, локонами и величественной осанкой Морджианы?! К тому же миссис Уокер приезжала на уроки музыки в собственном экипаже, в черном бархатном платье и кашемировой шали, тогда как бедняжка Ларкинс скромно приходила пешком из Белл-Ярда в Темпл-Баре, в старом ситцевом платьице и в башмаках на высокой деревянной подошве, которые она оставляла в прихожей. "Подумаешь, Ларкинс поет, язвительно замечала миссис Крамп, — что ж тут удивительного, с таким громадным ртом можно одной пропеть дуэт". У бедняжки Ларкинс не было никого, кто сочинил бы в ее честь мадригал; ее мать сидела дома, пестуя младших детей, а отец вечно находился в разъездах но делам службы; у нее был, как она думала, один-единственный покровитель — мистер Бароски. Миссис Крамп не преминула рассказать Ламли Лимпитеру о собственных былых триумфах, спела ему "Тара-рим", которую мы уже слышали, и сообщила, что когда-то ее называли "Вороновым крылом". Это навело Ламли на мысль сочинить стихотворенне, в котором он сравнивал волосы Морджианы с вороновым крылом, а Ларкинс — с канарейкой; вскоре в школе обеих дам не называли иначе как "Вороново крыло" и "Канарейка".

С тех пор "Вороново крыло" стала подниматься и парить все выше и выше, тогда как "Канарейка" летала все ниже и ниже. Когда пела Морджиана, все присутствующие кричали "браво!", а Амелии неизменно аплодировала одна только Морджиана, но мисс Ларкинс, однако, была убеждена, что аплодисменты соперницы были вызваны желанием подчеркнуть собственное превосходство, а не искренней симпатией; мисс Ларкинс была завистливым существом, и великодушие Морджианы было ей недоступно.

И вот однажды "Вороново крыло" одержала решительную победу. В арии "Алые губы и алое вино" из оперы "Гелиогабал" собственного сочинения Бароски, мисс Ларкинс, которой явно нездоровилось, исполняла партию английской пленницы; она уже не раз пела ее на концертах в присутствии их светлостей герцогов и пользовалась немалым успехом, но на этот раз почему-то исполняла ее так скверно, что Бароски, в бешенстве ударив но клавишам, воскликнул:

— Миссис Говард Уокер, мисс Ларкинс сегодня не в голосе, не окажете ли вы мне одолжение и не исполните ли партию Боадицетты?

Миссис Уокер с улыбкой поднялась, повинуясь учителю, — триумф был слишком велик, чтобы от него отказаться; и вот, когда Морджиана подошла к фортепьяно, Ларкинс, стоявшая некоторое время молча, дико поглядела на нее и вдруг издала душераздирающий вопль: "Бенд-жамин!" — и без чувств упала на пол. Бенджамин, надо признаться, покраснел до корней волос, услышав такое обращение, Лимпитер переглянулся с Газзардом, мисс Бранк ущипнула мисс Хорсман, и урок в этот день преждевременно оборвался, ибо мисс Ларкинс пришлось перенести в соседнюю комнату, положить на диван и приводить в чувство холодной водой.

Добрая от природы Морджиана настояла на том, чтоб ее мать в ее карете довезла мисс Ларкиис до Белл-Ярда, а сама отправилась домой пешком; я совсем не уверен, что такое проявление доброты помешало мисс Ларкинс ее возненавидеть. Я бы очень усомнился, если бы мне сказали, что это не так.

Слыша так много похвал дарованию своей жены, хитрый капитан Уокер решил извлечь из этого выгоду и расширить свои "связи". Ламли Лимпитер и раньше бывала у него, затащить его в дом ничего не стоило, ибо добрый Лам готов был идти куда угодно, лишь бы хорошо пообедать и продемонстрировать свой голос; и вот Лама попросили привести с собой еще кое-кого из сокровищницы его знакомых, пригласили капитана Газзарда, предоставив ему право позвать еще кого-нибудь из офицеров; то и дело посылались пригласительные билеты Балджеру; одним словом, в очень скором времени музыкальные вечера миссис Говард Уокер сделались, как говорится, suivis [5]. Ее муж с удовлетворением видел, как его гостиная наполняется важными особами, а раз или два (точнее — всякий раз, как в этом возникала необходимость или в тех случаях, когда кому-либо было не по средствам нанимать первоклассную певицу) самое миссис Уокер приглашали на вечер в знатный дом и обходились с нею с той убийственной любезностью, какую наша английская аристократия умеет расточать перед артистами. Умнейшая и мудрейшая аристократия! Как приятно наблюдать ее повадки и изучать ее отношения с людьми низшего ранга. Я уже собирался было разразиться тирадой по адресу аристократии и с яростью обрушиться на холодное высокомерие и надменность, с какими лорды относятся к людям искусства; снисходя до вежливости и принимая у себя в доме артистов, аристократы стараются изолировать их от остального общества, дабы никто не мог ошибиться относительно их звания; они покровительствуют искусству, даруя его представителей пустой побрякушкой — дворянским званием, и одновременно принимают все меры к тому, чтобы закрыть им доступ в высшие сферы общества, — я уже собирался, повторяю, разразиться тирадой в осуждение аристократии, не допускающей в свой круг артистов, и позлословить на ее счет хотя бы, скажем, за то, что она не приняла в свой круг мою приятельницу Морджиану, как вдруг мне пришла в голову мысль: да подходит ли миссис Уокер для того, чтобы вращаться в высшем свете, — и я был вынужден скромно ответить: нет. У нее не было достаточного образования, чтоб держаться на равной ноге с обитателями Бейкер-стрит; она была доброй, умной и честной женщиной, но ей, признаться, не хватало утонченности. Где бы она ни появлялась, на ней всегда было если не самое красивое, то, во всяком случае, самое яркое платье, сразу же бросавшееся всем в глаза, драгоценные украшения ее были непомерной величины, а ее шляпы, токи, береты, шали-марабу и прочие головные сооружения были самых кричащих расцветок. Она то и дело коверкала слова. Я видел, как она ела горошек с ножа, в то время как Уокер сердито хмурился на противоположном конце стола, тщетно пытаясь поймать ее взгляд; и я никогда не забуду ужаса леди Смиг-Смэг, когда за обедом в Ричмонде Морджиана попросила портеру и принялась его пить из оловянной кружки. Вот это было зрелище! Она подняла пивную кружку своей прелестной ручкой, унизанной огромными браслетами, к губам и так запрокинула ее, что райская птичка, украшавшая ее шляпку, наподобие нимба осенила донышко кружки. Эти странные манеры у нее были всегда и сохранились до сей поры. Она чувствовала себя куда лучше за пределами великосветских гостиных. Она говорила: "Нынче такая жара, прямо ужасти". Она хохотала и толкала в бок своего соседа за столом (когда он говорил ей что-нибудь смешное), — все это получалось у нее совершенно естественно и непринужденно, но это не принято в кругу благовоспитанных людей; ее вульгарные манеры и тщеславие лишь вызывали их насмешки, притом что они не могли оценить ни ее доброту, ни искренность, ни честность. После всего сказанного совершенно очевидно, что тирада, которую я намеревался произнести против аристократии, была бы в данный момент довольно неуместна, а потому мы прибережем ее для другого раза.

"Вороново крыло" была самой природой создана для счастья. У нее был такой кроткий нрав, что малейшее проявление внимания радовало ее; она не скучала, оставаясь одна; она веселилась, оказываясь в многолюдном обществе; она приходила в восторг от остроты, какой бы она ни была старой, и всегда была готова смеяться, петь, танцевать, веселиться; у нее было такое нежное сердце, что она могла расплакаться от самой невинной баллады, и потому-то многие считали ее излишне жеманной и почти все — завзятой кокеткой. У Бароски появилось несколько соперников, претендовавших на ее благосклонность. Молодые денди гарцевали вокруг ее фаэтона в Парке, а по утрам толпами осаждали ее дом. Один модный художник написал ее портрет, с которого была сделана гравюра, продававшаяся в магазинах; оттиск этой гравюры был издан вместе с песней "Черноокая дева Аравии" на слова Десмонда Муллигана, эсквайра, музыка же была написана и посвящена миссис Говард Уокер ее самым верным и преданным слугой Бенджамином Бароски. По вечерам ее ложа в опере была набита битком. Ее ложа в опере? Да, да, наследница "Сапожной Щетки" имела собственную ложу в опере, и эту ложу посещали иные представители мужской половины великосветского лондонского общества.