Дом убийств - Пьер Маньян

— Ты не считаешь греховной, — спросил мягко Патрис, присаживаясь на диван рядом с Серафеном, — всю эту роскошную, бесцельно увядающую плоть?

— Это ваша сестра?

— Если хочешь. Во всяком случае она послужила источником для моего замысла. Знаешь, сначала я хотел изобразить нечто вроде элегии о военных вдовах, которые оплакивают погибших. Но потом все свелось вот к этому.

Тут Патрис заметил, что Серафен его не слушает, а взгляд его устремлен на стену у окна с косо повешенной картиной. Он так и застыл на месте, уронив руки с недоконченной самокруткой, потом встал и остановился, разглядывая рисунок. На подносе цвета старого золота покоилась голова мужчины. Все детали выписаны с беспощадной правдивостью. Лицо вполне заурядное с тяжелым подбородком и взглядом исподлобья, но его грубые черты источали мощную мужскую энергию, что-то от воли ярмарочного трибуна или барышника.

— Мой отец, — пояснил Патрис. — Тебе не кажется, что мы похожи? — И насмешливая гримаса искривила его сформированные хирургом губы.

Между тем созерцание в непосредственной близости одного из троих убийц его матери произвело на Серафена потрясающее впечатление. Он не мог отвести глаз от лица, отмеченного печатью достатка и благополучия, и силился представить его молодым, каким оно было двадцать пять лет назад, в кухне усадьбы Ля Бюрльер.

Через открытую дверь в комнату неслышно вошла Шармен и разглядывала со спины застывшего перед портретом ее отца Серафена. Тут же рядом стояло полотно, запечатлевшее ее тело на фоне золотисто-розового тумана, еще более осязаемое и живое, благодаря игре светотени, рассекавшей его на два длинных треугольника. А этот деревенский увалень не нашел ничего лучше, как разглядывать самодовольную физиономию ее отца, объедавшегося своим богатством с прожорливостью вчерашнего голодавшего!

Шармен подумалось, что она сможет презирать Серафена, как грубое, хоть и красивое животное, пустую оболочку, но в это мгновение он резко обернулся, их взгляды снова скрестились, и, прежде чем он успел отвести свой, она заметила в его глазах тот же странный блеск, с которым он созерцал в столовой пустующее кресло. Впрочем, глуповатая улыбка тут же его приглушила, однако Шармен насторожилась, и необъяснимое тревожное чувство перебило влечение, испытываемое против воли к этому мускулистому красавцу.

Тем временем опустился вечер, и Серафен сообщил, что ему пора возвращаться.

— Я провожу вас до ворот, — вызвалась Шармен.

Патрис сжал вялую руку Серафена.

— Приходи, когда захочешь, — сказал он. — Буду рад тебя видеть. У меня нет друзей, да я и не хочу их иметь… Зачем? Слушать, как приятели сообщают мне о своих свадьбах и говорят: мы бы тебя, конечно, пригласили, но, старина, ты же сам понимаешь… — И он расхохотался своим режущим ухо смехом. — Еще бы не понимать! Моя рожа — в такой счастливый и радостный день! Ну уж нет! К черту друзей! С тобой я, по крайней мере, ничем в этом плане не рискую.

— Да, — сказал Серафен, — со мной вы ничем не рискуете.

Когда они спускались следом за Шармен по лестнице, Патрис опять удержал Серафена.

— Кстати… та девушка, которую я видел как-то в воскресенье в Ля Бюрльер…

— Которая?

— Ну, ты сам знаешь! — Патрис опустил голову, как будто стыдился своих слов. — Та, что поздоровалась со мной… Та, что мне улыбнулась… Она еще похожа на персиянку…

— А, да, — сказал Серафен. — Это Роз Сепюлькр.

— Ты видишься с ней?

— Так, встречаю иногда, — ответил осторожно Серафен, помня о том, что Роз дочь второго убийцы.

— Если ты ее как-нибудь увидишь, скажи ей…

В эту минуту они дошли до подножия лестницы, и большое зеркало отразило их обоих. Патрис прервал себя на полуслове и опять расхохотался.

— Не говори ничего! — воскликнул он. — Ну что бы ты мог ей сказать?

Серафен повернулся к нему спиной, чтобы взять свой велосипед, оставленный у большого платана. Шармен уже ждала его и пошла рядом. Патрис смотрел, как они удаляются, и ему захотелось нарисовать обоих в перспективе этой аллеи: он — в потертых бархатных брюках и голубой рубашке, она — в своем черно-белом домино, идущие рядом в молчании, которое красноречивее всяких слов. И все же в конце аллеи они расстанутся. На прощание Серафен протянет Шармен свою вялую руку, и она вернется с опущенной головой. И оба сделают еще шаг на пути к одинокой старости.

Вечер долго вырисовывался в небе, как будто все не мог укрепиться. Должно быть, над долинами между Юбей и Клерэ бушевали грозы, потому что растекающиеся из-за гор облака слишком медленно окрашивались розовым, как неспешно разворачиваемый веер, и Дюранс сердито роптала под мистралем.

— Значит, в вашей жизни есть какая-то Роз Сепюлькр? — спросила Шармен.

— Нет, — ответил Серафен, — у меня нет никого.

Когда они добрались до зарослей бересклета, скрывавших водоем, Шармен опередила его на несколько шагов и подошла к фонтану. Она запрокинула голову, чтобы напиться, и Серафен отвел глаза, невольно смущенный ее откровенной позой.

Наконец Шармен выпрямилась и отерла губы тыльной стороной ладони.

— Как долго еще мы не увидимся? — спросила она.

— Но, — начал в растерянности Серафен, — я всего лишь дорожный рабочий…

— Ну и что с того? Это не повод, чтобы удалиться от жизни. А вы, похоже, ищете такие предлоги.

Она быстро опустила руку себе за декольте, достала обшитый кружевами платочек и развернула его. Внутри оказался маленький блестящий ключик.

— Возьмите его, — не терпящим возражений тоном приказала Шармен. — В конце шпалеры, между гаражом и зимним садом, есть крыльцо и узкая дверь. Вы откроете ее этим ключом. Она выходит в большой коридор. Моя комната — первая направо. Я оставлю дверь приоткрытой и зажгу ночник. Я буду ждать, — добавила она, — столько, сколько понадобится… пока вы не решитесь.

Серафен, не отрываясь, смотрел на ключ и на пышную грудь за чуть отогнутым краем платья.

— Ну что? — нетерпеливо воскликнула Шармен. — Чего же вы ждете?

Она повернулась к нему спиной и присела на край бассейна, в позе одновременно покорной и вызывающей, как только что, когда пила из маскарона фонтана. Она смотрела на пару, образованную их отражениями в воде. И хотя он был здесь — со своей буйной шевелюрой, выступающими скулами и щеками флейтиста, Шармен вдруг показалось, что в бассейне отражается она одна.

— Подойдите! — велела она. — Как вы думаете, если тридцать лет спустя мы сможем еще увидеть свои отражения в этой воде, мы горько пожалеем?

— Да, это так, — на одном дыхании ответил Серафен.

Он протянул вялую руку к ключу, все еще свисавшему с кончиков пальцев Шармен, легко завладел им, потом повернулся и, не прощаясь, зашагал прочь.

В Пейрюи он вернулся ночью. Издалека доносилось низкое уханье тромбона на деревенском гулянье и по-женски пронзительный голос аккордеона. Со всех сторон скользили проворные огоньки велосипедных фонариков, летя навстречу развлечениям. Серафен углубился в пустынную улочку, где за щелястыми воротцами хлевов блеяли козы.

Он толкнул свою дверь и, едва войдя в кухню, понял, что кто-то здесь побывал.

Каждый вечер, вернувшись домой, он открывал коробку из-под сахара, он доставал из нее три листка гербовой бумаги и, словно боясь забыть, жадно перечитывал три имени: Гаспар Дюпен, Дидон Сепюлькр, Селеста Дормэр. И снова складывал расписки, всегда в одном и том же порядке. В том, в каком когда-то их обнаружил. В том, в каком решил их устранить.

А в этот вечер бумаги лежали по-другому. Расписка Гаспара Дюпена оказалась снизу, Селеста Дормэра — посередине и наверху — Дидона Сепюлькра. Кто-то приходил сюда, кто-то узнал о бумагах… Серафен потряс коробку с луидорами, которые издали густой, насыщенный звон. Нет, похоже, к деньгам не притрагивались. К тому же, грабитель попросту унес бы всю коробку.

Серафен выпрямился, сжимая коробку обеими руками. Он чуял присутствие кого-то, кого луидоры интересовали не больше, чем его самого, кого-то, кто не спеша и безбоязненно разгуливал по его кухне, кладовке и примыкающей к ним комнате. Он чуял его, а между тем неизвестный не оставил после себя сколько-нибудь заметного следа или хотя бы запаха. И это ощущение присутствия продержалось всю ночь. Нематериальное и в то же время пронзительно-острое, оно, казалось, заполняло собой альков и кухню.

Вечером Гаспар Дюпен вернулся домой — много времени спустя после ухода Серафена, следом за его бесшумной «хадсон-терраплейн», пыхтя, словно из последних сил, тащился маленький грузовичок. В его кузове была установлена клетка, внутри которой сидели, высунув языки, четыре огромных собаки с красными глазами и настороженно изучали окрестности.

Дюпен не без труда выбрался из автомобиля: прошли те времена, когда он был подвижным и худощавым. Свет, падающий от фар через высокую решетку, выхватил из темноты медные кормушки четырех пустых стойл в глубине конюшни, и Гаспар с удовлетворением отметил, что, следуя его приказу, в боксах постелили солому.