Искупление - Фридрих Горенштейн

– Составить список, – громко говорил майор, – лишить права передач и посылок… И выяснить зачинщиков…

Он повернулся и ушел назад, не глядя на толпящихся родственников, которые сами теперь были напуганы случившимся.

6

Когда «культурник» подошел сзади к Сашеньке и взял ее за плечо, она рванулась, хотела убежать, но он держал ее крепко, так что от железных пальцев его ныла Сашенькина ключица, И в то же время «культурник» говорил ласково.

– Ты, Саша, не дичись… Я тебе худа не сделал, но если не нравлюсь, не признавай меня посля… А пока матери помочь надо… Я этого дежурного знаю малость… Тоже фронтовик… Подождать надо… Фронтовик фронтовика уважить должон… Майор сухой сердцем, а начальник в разъездах. Один дежурный там ничего…

– Куда вы меня ведете? – сердито спросила Сашенька.

Они шли по каким-то узким проходам, между заборами, среди запорошенных снегом огородов, на которых кое-где шелестели остатки прошлогодней сухой кукурузы.

– Вон там он живет, – сказал «культурник», кивнув на низкую, совсем сельскую мазанку с белыми стенами и соломенной крышей. Мазанки эти сплошь и рядом встречались не только на дальних улицах, но даже в центре, во дворах, за кирпичными домами. Здесь же таких мазанок в два-три оконца раскидано было с десяток среди огородов и вишневых деревьев. Кудлатые непородистые собаки рвались с цепей на чужаков, носились вдоль низких плетеных заборов-тынов. Мазанки эти с одной стороны подступали ко двору восстановленной недавно двухэтажной городской больницы, а с другой – к выстроенным в тридцатые годы красным корпусам, где жили рабочие завода «Химаппарат».

– Давай посидим, – сказал «культурник» и уселся на лавочку, сколоченную у ворот, но не перед домом дежурного, а чуть в стороне, так что подход к этому дому хорошо просматривался.

– Он на обед идти должен… Я уж раз с ним толковал здесь…

– Пустите плечо, – злобно сказала Сашенька.

«Культурник» смущенно разжал пальцы, и Сашенька повращала рукой, разминая похрустывающие суставы. Дурные предчувствия томили ее, а болезнь, неожиданная растерянность перед Васей и Ольгой, внезапная жалость, тоска, даже нежность к матери совсем ослабили Сашеньку, и она поняла, что должна озлобиться, чтоб окрепнуть.

– Гляди, – сказал вдруг «культурник», – вот шельма, тоже пронюхала…

Шарахаясь от рвущихся собак, вдали между заборов пробиралась женщина в каракуле.

– Спекулянтка, – сказала Сашенька, – и муж ее спекулянт. Таких к ногтю надо…

– Нет, – ответил «культурник», – это не уголовная… По 58-й статье ее мужа пускать будут… Враг народа… В пединституте учителем литературы был… Этих мне не жалко… Мы на фронте за родину костей не жалели, а они родиной за иностранные деньги торгуют… Знаешь, какие слухи ходят… Мне дружок говорил, фронтовичек… Умный парень… Девять классов образование… С союзниками нашими не очень чисто… Я и сам англичан не очень люблю… Американцы – те ребята ничего, я от них технику принимал… А англичане советскую власть шибко не любят… Дружок мой, он парень не промах, раз говорит, верить можно…

Женщина в каракуле между тем перебралась через мосток, проложенный над канавой, и, привалившись к плетеному забору, принялась также вглядываться в тропку, вьющуюся среди заснеженных огородов, ноги ее в фетровых модных ботах, видно, зябли, и она постукивала задниками бот одну ногу о другую.

– Перехватит дежурного, – с тревогой сказал «культурник», вот народ… Пройдоха народ… Ты бы здесь посидела, а я с фланга, может, пойду…

Но в этот момент послышался шорох прошлогодних стеблей кукурузы, это шел на обед дежурный, но не по тропке, а огородами сзади, и таким образом жена врага народа в каракулевой шубе оставалась при пиковом интересе. Однако дежурный был не один. Его уже перехватила где-то, очевидно, неподалеку, старушка Степанец. Лицо дежурного было растерянным и усталым, а глаза беспокойно бегали.

– Отстань, бабка, – хрипло, сорванным голосом говорил дежурный, – я чего могу… Судить его будут… Я ж не судья…

– А худой он какой, сыночек мой, – причитала старушка, – каждую косточку видать… Больной весь… Кровью кашляет… Еще до войны кровью кашлял… В область его возили… Прохвессор сказал, в тепле держать… Теплое молоко пить по утрам и перед сном… С медом…

– Чего ты мне голову морочишь, – рассердился дежурный.– К начальнику иди… К майору иди… Убийца сын твой, понимаешь… Он граждан мирных убивал… На него протокол есть… Понимаешь… Когда детей из детдома стреляли… Цыган и евреев… И в районе вашего села он в расстрелах участвовал… Тоже протокол есть…

– Пустили бы меня к нему, – причитала старушка Степанец, словно не слыша, что ей говорит дежурный, и твердя свое, – мне места не надо… Я б возле него на полу спала… Больной он. Может, прибрать что от него надо или подать надо…

– Завтра приходи, – очевидно, чтоб отвязаться, сказал замученный дежурный, – приходи в час дня в канцелярию…

– И справку принести? – спросила обнадеженная старушка, несколько даже повеселев.

– Какую еще справку? – удивился дежурный.

– Где про его болезни сказано, – ответила старушка.

– Хорошо, – махнул рукой дежурный.– И справку принеси…

– Спасибо тебе, – поклонилась старушка и перекрестилась, – добрый ты… На тебя все так говорят… Дай тебе Бог удачи…– Она пошла назад вдоль по тропке.

Стало заметно холодней, подул ветер, сдувая снег с вишневых деревьев и прошлогодних сухих стеблей кукурузы. Чувствовалось приближение метельной, морозной ночи, будто и дня не было, а позднее утро сразу переходило в рано наступающие сумерки.

– Ты что же это, Степанец, – крикнул дежурный вслед старушке, – семь километров сейчас потопаешь?…

– Семь, – оборачиваясь, ответила старушка.

– Пешком?

– Подводы не найдешь, – сказала старушка, – поздно… Это пораньше бы, может, и подвез кто…

– И полем все? – спросил дежурный.

– До Райков поле, – сказала старушка, – посля лесопосадка и вниз под уклон… Посля снова поле… Из городу легко идти, а в город тяжельше… Не с горы, а на гору… А пока на гору взберешься, упреешь вся…

– Ты вот что, – сказал дежурный, – ты лучше завтра не приходи… Ты через три дня… Боюсь, начальника не будет, а без него чего можно решить…

– Нет, – сказала старушка.– Я приду… Вдруг будет… Передачу, может, разрешит… Я сыночку пряники с медом напекла… А не будет начальника, я назад пойду…

Она перекрестилась и пошла по проходу между заборами, сгорбленная, часто по-старушечьи семеня огромными валенками, перевязанными по-хозяйски вокруг ступней тряпками, набитыми для утепления соломой. Семеня валенками, дойдет она до окраины города, пойдет ночным метельным полем через спящие Райки будоражить собак, через замерзшую лесопосадку под гору, скользя по укатанному санями снегу, и так семь километров до самого Хажина… А утром в город, к сыну…

Старушка давно уже скрылась, а дежурный все не шел обедать, хоть мазанка его была рядом, все стоял и думал чего-то.

– Подойти сейчас, что ли? – шепнул «культурник» Сашеньке.

Но женщина в каракулевой шубке опередила их. Стремглав, спотыкаясь и даже разок упав очень смешно, так что каракулевый капор съехал ей на ухо, женщина кинулась через огороды к дежурному. Она зацепилась пышным, с буфами, рукавом о ржавый моток колючей проволоки, свисающий со столба, и разодрала рукав так, что лоскутья каракуля повисли. У Сашеньки на мгновенье радостно екнуло сердце, потому что она ненавидела женщину за то, что та тоже красивая, может, красивей Сашеньки и имеет шубку, какой у Сашеньки нет, а также еще за что-то неясное, но, как Сашенька догадывалась, в этом неясном и была главная причина нелюбви Сашеньки к этой женщине. Однако сейчас Сашенька радовалась недолго, потому что недобрые предчувствия томили ей сердце. Может, одним из этого неясного было то, что Сашенька где-то смутно в подсознании начала догадываться: женщина эта знала и успела пожить жизнью, которая не то что не была Сашеньке доступна, но Сашенька даже не умела мечтать о такой жизни, впрочем, может, о той жизни и были легкие, не имеющие формы сны, которые очень редко снились Сашеньке и в которых было не меньше захватывающего дух счастья, чем в ночных физических томлениях, когда во сне они оканчивались диким сладким восторгом, приводящим к покою. В тех редких бесформенных снах, очень редких, так что за всю жизнь Сашенька помнит, может, два или три таких счастливых состояния, а кроме состояния не помнит ничего, ни одной детали, впрочем, однажды она запомнила пейзаж какой-то местности, в которой не была никогда, залитой лунным светом, в тех редких снах тоже был восторг и была сладость, но не было дикости и тоски, и все это не кончалось покоем, который вскоре переходил в скуку, и переходил даже в неприязнь к недавней сладости, потому что покой присутствовал там всегда, и восторг, и сладость в тех снах все время были полны покоя, там ни к чему нельзя было прикоснуться, ни к окружающим предметам, ни к себе, это единственное, что Сашенька помнила твердо.