Людоед - Джон Хоукс

себе уважения. Но он подпрыгнул, уставился на спокойную пустую стену здания, и тогда поняла она, что позвать могла 6 и она, и рассмеялась за тенью открытого окна, когда голос проревел вновь: — Эрнст, Эрнст, kommst du hier[19]. — По тому, как двигалась у него голова, она определяла, что глаза у него должны быть перепуганы, что все его хрупкие руки и ноги наверняка дрожали. Он был великолепен! Она видела, как он отшвырнул рапиру, и та закатилась на клумбу, легла под поникшими лепестками. Но знала она, что лицо у него сурово, ей было видно, что к голове ему наверняка прихлынет кровь, что его уродливая рука станет подергиваться. Сад стал Валгаллой, он мог бы кого-нибудь убить одним быстрым движеньем, и она хотела оказаться с ним в Валгалле. Она услышала, как хлопнула дверь, и стариковский голос сердито выкатился. Цветы на солнце стали очень яркими; могла она — в тот самый миг — запеть всем своим сердцем. Когда увидела немного погодя херра Снежа, тот был совершенно спокоен.

Затхлый дух влажной коляски мешался с запахом лаванды от волос Кромуэлла, Герои скрылись из виду.

— Не думаю, что вам следовало со мною ехать, — произнесла она в спину кучеру.

— Вы должны дать мне возможность, — ответил Кромуэлл, думая о привольной Райнляндии, — я, в конце концов, бездомен.

В жизни Эрни было несколько разрозненных случаев, когда его сметало в ошеломляющий кризис, и он после каждого мгновенья паралича больше, чем прежде, оказывался под пятой у собственного отца. Он помнил, что мать его, с ее тугими белыми буклями и медленными однообразными движениями, никогда не поддавалась, но всегда уступала низкому раздраженному голосу. Ее доброе, но безмолвное туловище медленно струилось вниз по горлу его отца, смягчая выплески его свирепых слов, покуда наконец одним жарким вечером ее не уложили с глаз подальше на заднем дворе, а его младший брат, голова уже в скобе, полз обок их, вопя и цепляясь за его штанины. Отец любил его со страстной властностью мелкого монарха, собирающего и охорашивающего свою армию из пяти человек, а козлом отпущения назначал его лишь когда желал стравить свою сердитую жажду к совершенству. Старик плакал бы, уткнувшись в ладони, случись что-нибудь с Эрни, и, как правитель «Шпортсвелъта» и окружающей Европы, предоставлял ему все возможности к любви. Эрни, карликовый рядом с ним, каждый вечер сидел в зале за столиком в глубине, покуда статные завсегдатаи покатывались со смеху и отец увлекался ими больше, чем своим сыном, и тут удавалось выскользнуть прочь и скрестить сабли с такими же сорвиголовами, как он сам.

— Убьешься, — говаривал, бывало, отец, — тебя кромсают по кусочкам.

Отец навязал один из немногих мелких кризисов сам — в тот единственный раз, когда увидел своего сына в бою. Они фехтовали в роще, что в нескольких милях от города, солнце подымало пар вокруг их ног, фехтовали с неистовой ненавистью и решимостью. Они были одни, разделись до пояса, царапины и ссадины кровили на их грудях, головы кружились от жары. Барон — молодой, проворный, уверенный — загонял его в деревья и выгонял из них, наносил сотню колющих ударов, пока действительно не ранил. Эрни тошнило, он отбивался, но клинки видел сквозь затуманенные «консервы». Херр Снеж налетел на эту сцену, словно жирный негодующий судья, лицо его побелело от ярости. Он выхватил оружие из руки Барона и нещадно отколотил им его по плечам и ягодицам, с воплями выгнал из рощи, натрудив себе этой работой толстую руку.

— Ты проклятый дурень, — сообщил он своему сыну.

Эрни долго ходил по темной ночи задиры и в «Шпортс-велыпе» слышал, как низким злобным гулом жужжат пчелы. Поскольку был он Шайлок, лицо у него осунулось и огорчилось, и херр Снеж привык держать у его постели зажженную свечу. Даже во сне ступни Эрни подергивались вверх и вниз так же, как танцевали они в роще, тулово титулованного стремительно обрушивалось на него, и в неистовстве Эрни тыкал все быстрей и быстрей в ярящееся белое лицо своего отца, отваливался, плача, назад, под тяжелым палашом.

— Ну, — и слова вытолкнулись по-над концом влажной сосиски, — и почему ты сам не повез ее домой?

Никакие женщины тебе не достанутся, если просто будешь сидеть тут со мной. — Эрни рванулся было уйти. — Постой. Давай я тебе просто скажу, что мать твоя как на меня разок взглянула — так другого мужчины для нее больше и не было. — Пивную кружку он держал, как скипетр. — Вот к чему тебе надо стремиться. — Руки описали неловкие выразительные круги поверх выпяченной груди. Херман Снеж не только руки свои применял, но и нежно ухаживал за безмолвной женщиной и горячо просил ее руки, встав на колени, что были в те поры стройнее. Печальное лицо ее он считал лучистее солнца и поклонялся ей, как только способен немец. По вечерам, когда у нее болела голова, он гладил ее по тяжелым волосам и повторял: «Ja, Liebling, ja, Liebling»[20], — снова и снова сотню раз кротчайшим своим голосом. Они предприняли поездку по каналам на барже, которой владел его брат. Херман устроил ее на корме на грубых подушках, подальше от заляпанной маслом палубы впереди и гортанных голосов экипажа, и она взирала тепло и с интересом на проплывавшую мимо плоскую местность, как если бы плыли они по Нилу. Херман глядел ей в лицо, держал за одну крепкую руку. — Нужно немного нахрапа, — произнес старик. Эрни потерял голову в кружке и вспомнил жирного Купца, как Хермана, как папу, растянувшегося в проулке, а за ним череда женщин и дети упиваются вниманьем, он раскинулся, как убиенный Эрцгерцог, лицо его в желчи. Зала наконец взыграла, войска вопили и топали ногами, куклы с юбками, задранными над розовыми подвязками, мостились на слоновьих коленях, намекавших на рев могучего Ганнибала. Старый Херман предпринимал быстрые вылазки в толпу, понуждая, заинтересованный. — Покрепче ее держи, еще пива, еще пива, — и возвращался к понуроплечему Эрни с лицом, живым от наслажденья. Несколько раз Эрни думал, что над воем он слышит голос Стеллы, и, как наемный убийца в огнях рампы, вздрагивал. — Не будь таким боякой, Kind[21], — говорил Херман, раздуваясь от воодушевления, — примкни к охоте. — Он мимолетно улыбнулся сыну поверх усердного шума оркестра. Когда же вновь покинул он столик, дабы поощрить менадическую блондинку и какого-то старого генерала, Эрни стремглав выскочил из процветающей Валгаллы.

Дождь заполнил ему глаза теплым смазанным виденьем, наполнил его наружное тело жаром ума,