А дальше только океан - Юрий Платонычев

— Вот видишь! Значит, им надо отдохнуть. Сейчас у нас каждый день — битва!

Тихое утро с легким морозцем. Свежо. Хорошо!.. А вокруг — залив. Отсюда, со скалистого мыса, куда ни глянь, всюду залив. Слева, из-под обрыва, торчала одинокая корабельная мачта. Тонкая красная косичка вымпела висела неподвижно, будто натрепалась на ветру и теперь отдыхала. Правее — густая синь бухты перемежалась с неестественно белыми льдинами. Сегодня океан тихий, но какой-то очень холодный. Вода кажется совсем отгороженной от неба черной нитью горизонта. А внизу — настоящая пропасть. Сколько тут будет? Семьдесят, восемьдесят? А может, все сто метров?.. Черные расщелины где-то почти у берега забил снег; сверху ветер обмел снег, и порыжелые каменистые кручи грозно нависали над бухтой.

На самом краю обрыва стояли офицеры. Тут Павлов, Ветров, Рыбчевский, тут и все другие. Шли с утра на службу и завернули к скалам, полюбоваться далями.

Каждый думал о своем. Необъятный простор, высота поднебесная и бодрящая прохлада отодвигали суетные мысли и заботы, природа-матушка властно напоминала, что есть еще на свете красота — разноликая, переменчивая, хрупкая…

— Ну и глыбища! — воскликнул Рыбчевский, стуча каблуком по граниту. — Хранительница наша!.. Знаете, Виктор Федорович, какая тут высота?

Должно быть, эти скалы хорошо защищали от южных ветров, но сейчас и без того было тихо. Павлову слова Рыбчевского по какой-то дальней ассоциации напомнили недавние упреки адмирала Панкратова насчет хранения оружия. «Хранительница. Хранить…» Совсем неожиданно для спутников Павлов предложил:

— Давайте заглянем к Малышеву.

Созерцание красот на этом закончилось. У Малышева даже лицо вытянулось.

К воде вела единственная, к тому же извилистая и скользкая тропинка. Двигаться по ней приходилось боком, как это делают лыжники, взбираясь на гору способом «лесенка». Только грузноватый Малышев спускался прямиком, но вскоре плюхнулся, обдав облаком снега своего друга Городкова, шедшего впереди.

— Валентин Петрович, — отряхиваясь, обратился Городков к Ветрову, — это Петр Великий требовал от военных класть животы на алтарь отечества?

— Чего вдруг Петра вспомнил? — отозвался Ветров, нащупывая ногой очередную кочку.

— Да вот смотрю я на некоторых своих сослуживцев и вижу, что они живут по завету Петра: дабы «положить живот», они его заблаговременно отращивают.

Дружный смех был ответом на шутку, а Малышев добродушно парировал:

— Смейтесь, смейтесь, тощие, но помните, что нет у вас накоплений на черный день!

— Да-а… Чего нет, того нет, — сокрушался Городков. — Но, если так мерить жизнестойкость, верблюд тебя намного переплюнет!

Пикировка неуступчивых друзей, как всегда, имела бы продолжение, но тут спуск кончился и откуда-то из-за скалы вынырнул плотный мичман в валенках, полушубке, с деревянной лопатой. Он быстро отыскал глазами Павлова и, отбросив лопату, стал докладывать, что и как у него хранится. Доклад получился не очень складным, но можно было понять, что здесь хранятся лишь старые торпеды, что давно пора починить отопление и что совсем не дают матросов откапывать снег.

Неподалеку от скалы, прямо на берегу, белел громадный сугроб: наверное, пурга облюбовала себе это тихое место, чтобы побить все свои рекорды. Но, приглядевшись к этим несметным тоннам снега, можно было заметить поверх сугроба какие-то твердые полукружья, а снизу некое подобие навеса. Выходило, что тут не только снежная куча, но еще и засыпанное по уши творение рук человеческих.

— Товарищ Чулков, — выделил Павлов одно место доклада мичмана, — а почему у вас только старые торпеды?

— Сыровато, товарищ командир. Электроника этого не любит.

Пробитая в сугробе узкая щель вела к массивной двери с двумя рядами заклепок, напоминающими пуговицы на старом мундире. Пока Чулков возился с амбарным замком внушительных размеров, Павлов прикидывал, как козырек над входом мог выдерживать такую снежную тяжесть.

За скрипучей дверью начался низкий коридор с овальными сводами, он вывел к длинному отсеку — зал не зал, но что-то в этом роде. По обеим стенкам отсека доверху размещались и уходили вглубь торпедные гребные винты, походившие на старые самолетные пропеллеры. Склад освещался редкими тусклыми лампочками; пахло холодной сыростью, известкой и машинным маслом. Каждый шаг сразу отдавался глухим, быстро затухающим эхом.

Павлов осмотрел торпеды и, указывая на объемистые, притулившиеся к стенке ящики, спросил:

— А тут что такое?

Чулков часто заморгал глазами, затоптался и, как бы через силу, вымолвил:

— Оборудование…

— Товарищ командир, — поспешил объяснить Малышев, — тут у нас оборудование для осушения, вентиляции… в общем, полный комплект.

— И как же долго этот полный комплект стоит у стеночки? — холодно осведомился Павлов.

Чулков кинулся к настенному календарю, поводил по нему пальцем, пошептал что-то и с уверенностью заявил:

— Вчера, в аккурат, три месяца стукнуло.

Павлов старался сдерживать возмущение: как новому человеку, ему все думалось, что он чего-то не знает, чего-то не видит, чего-то не принимает во внимание.

— Василий Егорович, — сухо спросил он, — в чем причина?

Малышев умоляюще целился в Рыбчевского, как бы призывая того в свидетели, потом уперся виноватыми глазами в темный угол и мрачно проговорил:

— Оружие задавило, товарищ командир. Лодкам давай — и никаких гвоздей! Вот мы и давали. А свои прорехи на завтра, на послезавтра… Вот так три месяца и пробежали. Скоро сами увидите…

Где-то хлюпко стучали капли, доносилось слабое шипение — похоже, травил пар или воздух.

— А что хочет сказать старпом? — По въевшейся корабельной привычке Павлов нет-нет да и называл так Рыбчевского.

— Помогать надо Малышеву, — ответил тот после небольшой паузы. — Помогать людьми. Один он не вытянет.

— Гм-м-м… — Павлов почесал затылок. — Слышали, товарищ Городков?

Городков смерил Малышева долгим взглядом:

— Слышал, товарищ командир! Только почему я ни у кого не прошу помощи? Готовлю себе торпеды и готовлю. А тут еще Малышев!

— Выходит, — вступил в разговор Ветров, — выходит, ваша дружба — это когда чаевничаете или когда друг друга подначиваете?.. А когда начинается служба, тогда дружбе конец?

— Да я разве против! — Городков потупился. — Только окно нужно. Окно в приготовлении. Хотя бы на неделю.

— Все обещаю, только не окно, — сразу отверг эту просьбу Павлов. — Постарайтесь помочь Малышеву навести здесь порядок за месяц. Сделаете раньше — ругать не будем, наоборот, спасибо скажем торпедистам и их командиру!

Городков засветился, будто его погладили по шерстке; было видно, что он уже подумывает, с чего начинать.

— Да, Юрий Владимирович, — напомнил Ветров, — завтра у вас комсомольское собрание, вот давайте вместе и призовем ваших людей. Им придется жертвовать свободным временем.

Городков очень любил самостоятельность, а тут сказал:

— Будем рады, если поможете.

К концу дня Павлов с Ветровым, Рыбчевским и Малышевым побывали почти всюду, где хранилось оружие. Отступления от правил хранения нет-нет да и встречалась и в других местах — то холодно, то дышать нечем; то вентиляторы не крутятся, то, наоборот, выдувают все тепло… Сразу на месте старались сообразить, как лучше исправить упущения, прикидывали, какую помощь оказать. Ветров, где было надо, тут же приглашал коммунистов, комсомольских активистов, нагружал их заданиями, рекомендовал меры контроля.

Но помощь помощью, а основные заботы все равно ложились на Власенко, Винокурова и, конечно, Малышева. Им-то и ставились жесткие сроки на всякие доделки и исправления.

В итоге получилось то самое, что называют: поднять людей. А Павлов знал, что дают такие подъемы!

Уже поздно вечером, когда подходили к городку, он спросил Рыбчевского:

— Вениамин Ефимович, все же почему тянулась такая резина?

— Вы имеете в виду эту кочерыжку? — Рыбчевский прибег к одному из излюбленных своих сравнений. — Если честно, мешает она заниматься приготовлением. Ох как мешает! Потому, наверное, и довольны были, когда нам за хранение ставили тройки и не очень беспокоили.

— Понятно ваше кредо, — с явным сожалением произнес Павлов. — Худо, что и вы, мой старпом, так смотрите на «кочерыжку». Надо же — название придумали! — Он устало повернулся к Ветрову: — Валентин Петрович, а как партийный актив, как все коммунисты к «кочерыжке» относятся?

— Чего уж там! — взволновался Ветров и резанул ладонью воздух. — Многие понимали, что хранение у нас действительно с «кочерыжкой». И даже на бюро говорили, да, видно, плохо с людей спрашивали.

— Вениамин Ефимович, — не успокаивался Павлов, — а как вам тройки-то ставили?