Димитров - Камен Калчев

— Чудно! Видели же, что он входил в дом…

Полицейские уходили злые. Мать провожала их до калитки, любезная, внимательная. Закрыв калитку, она вернулась в дом.

— Успокойтесь! — шепнула она детям, а сама пошла к окну и долго глядела на улицу, после подала знак Любе: — Вымелись…

Люба поднялась на стол, открыла вход на чердак.

— Выходи!

Димитров спустился. Одежда его была в паутине и пыли.

— Завтра надо уйти в другое место, — сказал он, — могут вернуться.

Много в те годы случалось разных историй с молодым Димитровым. О многих и сейчас еще вспоминают в Болгарии. Вот одна из них.

Однажды сидел Димитров в корчме за стаканом вина да слушал, о чем говорят люди. Один парень и говорит другому:

— Мой брат видел Димитрова. Слушал, как он говорит. Очень хорошо говорит.

— И я его слушал… Имел отец деньги, учил его, вот он и говорит хорошо. И я бы, если учился, говорил не хуже. Дело это легкое…

— Не так это просто, — возразил другой. — Димитров обыкновенный рабочий, потому его и понимают рабочие. Сейчас он нелегальный. Полиция дает награду за голову его.

— А ты знаешь его?

— Знаю, но, если бы он мне и повстречался, я бы его не выдал. Брат говорил мне: «Если увидишь Димитрова, не выдавай его. Он наш человек. За нас борется».

— А я бы на твоем месте его выдал. Я не сумасшедший человек, чтобы отказаться от денег.

— От таких денег пользы не увидишь!

— Глупости говоришь.

— Не я, а ты глупости порешь…

Началась драка. Люди бросились разнимать. Димитров, оказавшийся ближе всех, встал между дерущимися и сердито сказал:

— Как вам не стыдно! Не думаете ли вы, что Димитров вас похвалил бы, если бы увидел? Вы же одного поля ягодки, зачем вам ссориться?

— А ты кто? — спросил один из дерущихся.

— Это неважно!

— Чего же ты вмешиваешься в чужие дела? — огрызнулся другой. — Мы деремся, у нас и болит.

— А может быть, и у меня болит… Идите садитесь.

И он указал им на стол, на котором стояли недопитые стаканы.

Вспоминают и такую историю. Шел однажды Димитров по улице. Нагнал его старший сержант и сказал:

— Димитров, вы арестованы.

Димитров продолжал путь, будто ничего и не слышал. Старший сержант, следуя по пятам, твердил свое:

— Именем закона вы арестованы.

Прохожие заметили, что происходит что-то неладное.

— Что хочет этот военный от человека? — заговорили вокруг.

Тогда и Димитров остановился и спросил:

— Чего вы хотите, господин старший сержант?

— Именем закона…

— Кто вы такой? Где ваши документы?

— Какие документы? — растерялся сержант.

— На право ареста… Кто вы такой?

— Я старший сержант.

— Может быть, и фельдфебель. Но предъявите документы, иначе я буду требовать вашего ареста за то, что вы беспокоите мирных граждан.

Тем временем на улице собирались прохожие. Кое-кто уже понял, кого хочет арестовать старший сержант. Послышались голоса:

— А имеет ли старший сержант отпускной билет на прогулку по городу?

— Потребуйте от него билет!

— А вот и майор. Господин майор! Здесь пьяный старший сержант. Отправьте его в казарму под арест.

— Я не пьян!

— Лжет он, пьяный. Несет, как из бочки. Арестуйте его, он позорит армию.

Возгласы возмущения усиливались. Подошел майор.

— Успокойтесь, господа. Я задержу старшего сержанта.

Пока прохожие и майор объяснялись с задержанным, Димитров скрылся.

Рассказывают и о таком. Пьяные хулиганы напали на Димитрова и сильно избили. Стояла полночь. Димитров лежал окровавленный на тротуаре. И никого вокруг, кто бы мог помочь. Наконец показался фаэтон. Димитров окликнул. Сонный фаэтонщик остановился.

— Что случилось, брат?

— Можешь ли довезти меня до дому?

— Почему нет! Давай вставай. Или помочь тебе?

— Как хочешь…

— Почему не хотеть, и мне случалось напиваться… это мне не впервой.

— Большую услугу окажешь мне.

— А ты поменьше пей, браток. И я пью, но чтобы так… Переборщил ты… Куда тебя доставить?

— Ополченская, шестьдесят шесть.

— Куда?.. — Фаэтонщик задумался, что-то припоминая. А потом, склонившись над лежащим, сказал: — Прости, брат, ошибся.

Когда прибыли на Ополченскую, фаэтонщик помог пассажиру сойти и, пожелав ему покойной ночи, тронул лошадей.

— Подожди! — крикнул Димитров. — Получи деньги!

— Я с Димитрова деньги не беру. Покойной ночи!

— Очень уж за тобой гоняются, Георгий, — сказала как-то мать.

— Родила ты меня, мама, в бегстве, потому за мной и гоняются, — отшутился Георгий.

— Очень, видно, ты смирный, потому тебя так и преследуют, — ответила ему в тон мать.

— А разве я не тихий?

— Тебе виднее.

— Эх, мама, ты все их оправдываешь.

— Тех не оправдываю, Георгий, а ты мне дорог.

— И мне люди дороги, потому я и борюсь за них.

— А они думают так, как ты?

— Думают!

— Хорошо, если так…

Мать поглядела прямо в глаза сына — нет, они не обманывают. У этих умных глаз оца всегда спрашивала, и они всегда говорили ей правду. А в этот раз они сказали ей, что ее сын уже принадлежит не только ей, но и всему народу и что народ его любит и защищает, как любит и защищает его она сама, его родная мать.

21 июля 1909 года XVI съезд партии избрал Димитрова членом Центрального Комитета Болгарской рабочей социал-демократической партии тесных социалистов. И с тех пор в продолжение сорока лет он неутомимо работал в руководстве партии как ее верный солдат.

Популярность Димитрова росла, росли и опасности. Летом 1912 года он был арестован и брошен в Черную джамию за то, что назвал одного широкого социалиста шпионом и полицейским агентом. Черная джамия — это старая турецкая тюрьма с виселицей во дворе. Сейчас на том месте небольшой зеленый парк. Но тогда… Димитров в своих письмах из Черной джамии в «Рабочую газету» описал, что представляет собой этот страшный застенок. Народ, читая письма Димитрова, ужасался режимом средневековой турецкой тюрьмы. Прокатились митинги, собрания протестов. И народ добился своего. Димитрова освободили. Выйдя из тюрьмы, Димитров через ту же «Рабочую газету» обратился ко всем тем, кто встал на его защиту:

«Пользуясь случаем, хочу в ответ на многочисленные поздравительные и ободряющие письма и телеграммы, которые я получил от организаций и отдельных товарищей со всей страны, высказать горячую благодарность. Эти живые симпатии и сочувствия сделали мои тюремные дни, вопреки тысячам тюремных невзгод и унижениям, которым ежедневно подвергается здесь человеческое достоинство, очень легкими и превратили их даже в источник новых «сил для предстоящей работы в пользу нашего великого освободительного дела, службе которому мы все посвятили себя [13].