Остров - Михаил Васильев

— Когда-то я удивился, узнав, что Самуил — одно из имен дьявола, — продолжал, не мог остановиться, Мамонт. — И ведь как-то люди с этим именем живут… Ты знаешь, у дьявола — восемь имен. Семь известных, а восьмое никто не знает. Произнести их все — значит вызвать его. Сидел бы сейчас здесь с нами…

— Есть у меня увлечение, даже мечта… Первое, машину купить… — Полнокровный Вася, уже красный от выпитого, даже загнул палец, видимо, собираясь считать увлечения, но почему-то замер, подозрительно глядя на Мамонта. Может решил, что тот не способен прочувствовать его мечту. Значит за это время приобрел способность замечать чужое настроение.

Мамонт, подперевшись ладонью, глядел в окно, на кинематографически меняющиеся виды:

— Иногда жалею, что, в отличии от актеров, я не играю в жизнь, а в ней живу. Хотя предпочел бы наоборот.

— Ты что, актер что ли? — Вася в недоумении морщил лоб.

Пили долго. За окном темнело, напитки становились все проще.

— Помню, Вася, ты раньше все махорку курил. У тебя сейчас закурить есть что?

В васин стакан с одеколоном, почему-то в подстаканнике, вдруг капнула слеза.

— Ты чего? — всполошился Мамонт, — ты не думай, что я за твой счет, что я на халяву… Я там, на Севере, к геологам устраиваюсь, на первые подъемные тебя так угощу!..

За окном стало совсем темно и от этого пусто. А поезд все шел и шел в эту пустоту, отчего становилось ощутимо, какая она большая. Вася куда-то исчез.

И потом шел еще много дней — в бесконечной просеке между деревьями, будто забирался в какой-то лесной тупик. Постепенно лес становился все реже и тусклее. Все ниже, кривые от лютых ветров, деревья. Тусклый свет, низкое небо, растущие из земли, гигантские валуны — они постепенно пробирались в другой мир.

"Будь проклята ты, Колыма, что прозвана черной планетою…" — бесконечно напевал Вася.

"До Колымы эти рельсы не идут", — все хотелось возразить ему.

Постепенно исчезали и исчезли деревья, за стеклом бесконечно тянулась какая-то бурая, усеянная валунами, арктическая степь. Место, где еще не закончился ледниковый период. Может это и называлось тундрой. На все более редких станциях и разъездах не иссякали люди, забравшиеся в эти угрюмые, бесполезные человеку, места. Все больше зеков, — уже бесконечное множество, — заполнивших станционные платформы. Мириады неудачников в тонких ушанках-пидорках с одинаковыми землистыми лицами, солдаты-охранники с автоматами.

Гуще и ближе к поезду — ,опутанные колючей проволокой, заборы, безрадостные строения из посеревшего от непогоды дерева. Мир из серого дерева и колючей проволоки.

"И там, за чертой, нет ни ада ни рая, ничего, пусто. А все это, Вася, есть здесь, конкретное, за грехи всем не овладевшим искусством жить."

Станция "Табсеяха". Где-то в вагоне шумят пьяные амнистированные. Снаружи горестно кричат паровозы. Там, на платформе, среди неизменных, усаженных на корочки, зеков, — неизвестно как занесенная сюда, красавица-лейтенант в туго затянутой ремнем шинели. Греческий профиль, смоляные брови, даже в шапке почему-то видно, что она жгучая брюнетка.

"Ах, Табсеяха, ты Табсеяха!"

Особая растительная кислинка несоразмерно крепкого кофе.

"И москитов тут меньше: бриз с моря свежий…" — Он повернул колесико транзистора.

Сразу включился окружающий мир: шум, свист, кто-то орал, надрывался, кажется, пел, дальше какие-то сплетни- врешь, конечно!

"Крысиные гонки. А гонки как? Rats rase."

"И все мы… Коммуникативные? Да, коммуникативные уроды. Люди, когда-то переделанные из животных, вынуждены теперь общаться тем, что есть: собственным голосом, словами. Книги, газеты — все искусственные приспособления, радио вот. А многие так и не способны понимать слова, так и живут в первобытном состоянии. И я теперь тоже… Опять несвоевременные мысли."

Сквозь шипение и треск помех частят дикторы. И все время знакомое: "бизнес", "Вьетконг"…

"Где же мой велосипед? Водный?.. — почему-то всплыло в голове. Потом вспомнил, что отвел и привязал его в русле ручья, повыше, чтобы не унесло отливом. Ослабли напрягшиеся вдруг мышцы шеи, голова облегченно упала на песок.

Из помех проявился Сайгон, передача американского армейского радио. Этого непонятного комментатора Мамонт давно не любил: тот орал, блеял и кукарекал, хохотал над своими же остротами — все это было непонятно. Иногда комментатор взвизгивал, будто кто-то щупал его. — "Может на самом деле?.." — Мамонт почти увидел это. Армейское радио. Навес, вроде колхозной риги, покрытый пальмовыми листьями, в вьетнамских джунглях. Таких же как эти, перед глазами. Под навесом- зеленые полевые радиостанции, много. Комментатор снует в парной духоте, с потной масляной рожей. Вот кто-то проходит мимо и хватает ублюдка за жирную мякоть. Опять тот зашелся от визга.

"Бардак! — И шутки были нелепые. Это было ясно даже при его знании английского. — Кто такой вообще военный комментатор?.."

Дальше — голос на фоне гула толпы: "Если хотите, скажите, что я был барабанщиком…" — "Не хочу. Что это еще за барабанщик?"

"Джаз. Ну, я слишком тощ для такой музыки…" — Он шевельнул колесико. Опять всплыл чей-то голос. Кажется, Синатры.

"Где сейчас Эллен? — вспомнил он почему-то. Он попытался и оказывается не смог представить Эллен здесь, на необитаемом острове. — Женщина не согласится смотреть на жизнь со стороны, не заставишь ее идти на странные эксперименты. Поперек физиологии, против жизненных процессов. Специфическая женская мудрость."

Сейчас, лежа на песке, Мамонт видел ее лицо и неожиданно понял, что Эллен чем-то похожа на Бриджит Бардо, даже понял чем: улыбаясь, она немного хмурилась.

"Все же интересный этот мир… И люди суетливо сталкиваются в нем, случайно, как молекулы, — сложилось в голове что-то полупоэтическое. — Странная у меня жизнь,…странная,…всегда странная была. А сейчас страннее всего…"

Морщась от шипения транзистора, Мамонт вдруг понял, как близко этот мир, битком набитый людьми, и какое непонятное, искусственное, положение занимает он, оказавшийся вдруг в одиночестве посреди всего этого.

"Зачем я вообще здесь лежу? Что я делаю здесь? — пришло неожиданное. Он будто внезапно прыгнул в холодную воду. — Лежишь здесь… Вообще, чем отличаешься от любого другого сельскохозяйственного животного? Ах да — у меня велосипед есть. Новая жизнь!.. С завтрашнего дня."

Закатав штанины, он вошел в воду, толкая перед собой водный велосипед. Настойчиво лезли воспоминания о былом флотском начальстве, мечтавшем попасть на капиталистическую автомобильную свалку. — "Вдруг, действительно, бывают такие."

В голове вяло бродили неопределенные намерения, выстраивались в шаткое подобие плана:

"Вдруг что-нибудь… А Мамонту много и не надо… Где Христом — богом попросим, а где так украдем", — всплыло что-то книжное.

"Людей посмотреть, себя покатать, — Мотоцикл все уворачивался от Мамонта, отскакивал по скользкой воде, при грубом натиске норовил перевернуться. Наконец, еле-еле, он взобрался на шаткое сооружение, закачался высоко на маленьком железном креслице. Почесал вспотевшую шею. Борода, наконец, отросла, стала мягкой и перестала колоться. — За хиппи сойду",

"Сколько времени? — подумал он, глядя на далекий берег. — Сколько там времени?"

Постепенно удалялся, звучащий на берегу, хриплый негритянский голос; не хотелось возвращаться, чтобы выключить забытый транзистор. Он остался один посреди мира. Сверху и снизу ярко-синий, будто эмалированный, мир. Он, маленький-маленький, повис в нем, почти без опоры.

Странно прозвучал здесь игрушечный звук воздушного клаксона. Он повернул детский пластмассовый штурвал, направляя велосипед к дальнему берегу.

Путь оказался тяжелее, гораздо дольше, чем он предполагал.

"Ничему-то меня жизнь не учит", — Уже приближалось отчаяние, когда он заметил, что, созданные воображением, там, впереди, подробности стали плавно меняться. Уже не напрягая воображения, он видел узкую полосу песка, издали будто грязного, замусоренного лежащими телами, пляжными грибками, шезлонгами. Белые здания на берегу стали разноцветными, увеличились, оказались ярче и подробнее в деталях. Он миновал круглый бакен.

Медленно приближалась масса яхт, катеров, каких-то праздных на вид, судов. Белые паруса, праздничные краски и блеск металлического такелажа. С трудом двигая тяжелыми ногами, Мамонт, наконец, зашлепал лопастями велосипеда между высоких бортов с колыхающимся отблеском, раздробленного в воде, солнечного света.

Взяв в зубы причальный конец, тонкий капроновый тросик, полез на бетонный мол. Дальше стоял забор, белая сетка, в стороне- деревянные домики, автомобильные прицепы…

На всякий случай, не доходя до ворот, Мамонт перелез через забор. Вверх, в гору, на приседающих, тяжелых после трудного пути, ногах. Сбоку, за зарослями лопухов, — дома с окнами, закрытыми деревянными жалюзи. Кривая, по-деревенски пустынная улица, тропинка, выбитая в траве. Навстречу попался только старик в мешковатых джинсах, с торбой за спиной, но не обратил на Мамонта никакого внимания. Дальше, на перекрестке- квадратный светофор на низенькой толстой ножке, за ним сразу же — город..