О! - Жозе Джованни

Когда «Мирэнвиль» слишком долго болтался по коридорам, конвойный, изображая праведный гнев, шлепал его по заду.

Порой он нарочно усаживался на пол в очереди, и охранник кричал издали:

– Эй, Мирэнвиль, тебя не затруднит подняться на лапы?

Вскоре Олэн ловко подсунул им кличку.

– Босс, меня надо звать Пралине!

С каждым днем он становился все грязнее, и клошар в новом отличном костюме теперь выглядел гораздо опрятнее.

В камере Олэн неизменно спал носом к стенке. До освобождения Пралине оставалось всего две недели, и бывший шофер Франциска Первого старался совсем исчезнуть.

В камере, кроме них, теперь было только два «старика»: громила и болтун. Как-то ночью Олэн незаметно стянул из ящика сигареты громилы и сунул в карман болтуна.

Результат превзошел его ожидания. Заметив пропажу, громила без лишних слов обыскал вещи Пралине и Олэна. Те безропотно проглотили обиду. Зато болтун не удержался от полезных советов, и громила тут же принялся за него.

– А ну-ка, позволь!..

Нащупав свое добро, он пришел в такое исступление, что немедленно врезал болтуну, и тот с диким воплем отлетел к двери.

Примчался надзиратель и мигом отправил обоих скандалистов вниз, в «холодильник».

– Видал говнюков?… Если и в тюряге нельзя спокойно покемарить, это уже вообще!.. – проворчал Пралине.

Он собрал с полу раскатившиеся в пылу сражения продукты, а Олэн привел в порядок тряпье. Грязь в их углу он никогда не подметал, но чрезмерный хаос мешал думать.

«…Сегодня шестое ноября, вторник… До четырнадцатого – восемь дней… Охранник вызовет Мирэнвиля примерно в то же время, когда я ухожу на уколы, так что вроде бы должно обойтись… Но только, раз он позовет меня не в процедурный, запросто может добавить что-нибудь вроде «с вещами» или «на выход» или «ну, радуйся, твой великий день настал». Значит, нельзя давать ему времени на болтовню, надо мгновенно выскочить, и пусть договаривает уже в коридоре… А одеяла, котелок, ложка и прочее?… Я должен сам их отнести и сдать… Не лучше ли собрать все ночью и положить у двери, чтоб сразу незаметно прихватить с собой?… Скажем, узел я мог бы прижать к животу… А если Пралине будет спать?… Ему случается из чистого снобизма дрыхнуть до полудня, но иногда он вскакивает ни свет ни заря… С этим болваном никогда не узнаешь заранее… Не сунуть ли ему в вечернюю баланду пару милых маленьких порошочков… а то и четыре… чтобы не продрал глаз до следующего дня?… Да, недурная мысль!.. Два порошка!.. Черт возьми! Тогда все сходится! Ну, какие еще могут быть загвоздки?… Разумеется, коли до того меня вызовет следователь, все полетит к дьяволу… Надзиратель скажет «Олэн», и мне придется идти… Стоит только нарваться в коридоре на кого-то, кто зовет меня Мирэнвилем или Пралине и – привет!.. Но следователь наверняка рыщет в поисках свидетелей, а Марсель – это вам не ближайший квартал… По идее, должен провозиться еще месячишко… А тот молодой фараон? Вряд ли он станет таскаться сюда каждый день ради удовольствия со мной побеседовать… Понадеемся, что этого Шерлока недоделанного кто-нибудь шлепнет и мы больше никогда о нем не услышим… Ну, что еще?… Канцелярия… отпечатки пальцев… да, пальчики – это проблема… Их через лупу сличают с теми, что сняли в первый день… Эх, пальчики-пальчики, в них-то и есть последняя заковыка…»

– Ты разговариваешь сам с собой?… – удивился Пралине.

Очевидно, Олэн ненароком шевельнул губами. Он прижал к ним почерневший ноготь.

– А с тобой, что, такого не бывает?

– Да… то-то и забавно… Все наши под Аустерлицем вечно бубнят себе под нос…

«Прелестно», – подумал Олэн. Перед сном Пралине достал календарик и вычеркнул еще один день.

– Я чиркаю ночь наперед, сечешь? Так вроде бы дело идет малек быстрее…

– Сколько тебе еще осталось? – равнодушно осведомился Олэн.

– Ну, это несложно… раз… два… три… четыре… всего четыре денька, приятель!..

Четыре для него – значит, три для Олэна… каждому свое, по справедливости. Дружба дружбой, а табачок врозь.

Олэн добыл снотворное (три пачки «Житан» и батон копченой колбасы). Он методично разрабатывал последние меры предосторожности. По ночам мазал пальцы маргарином и тер об пол. Теперь все главное происходило ночью.

Одежду Олэн натирал луком. К щекам и подбородку, сославшись на прыщики, прилепил несколько кусочков пластыря – это избавляло от обязательного визита к брадобрею.

Более прилично одетый и выбритый Платине в профиль тянул лет на сорок, а в фас – на пятьдесят, ибо при ближайшем рассмотрении сказывалось разрушительное действие красного вина. Блаженное существование клошара молодости не прибавляет. Впрочем, бродяги держат в строжайшей тайне и год рождения, и причину своего падения на дно.

Грязный и заросший бородой Олэн выглядел старше своих лет. Он старался учитывать все, даже блеск глаз. Вечером накануне побега он растолок таблетки гарденала, с порошком в руке отправился за баландой, и, всыпав снотворное в котелок Пралине, по-приятельски помешал, прежде чем отдать бродяге.

– Горчит, зараза, – буркнул клошар. – Видать, овощи урожая первой мировой…

Однако он выхлебал все до конца и слизал с пальца последние крохи. Потом, не поднимаясь с места, вернул котелок Олэну. Теперь Пралине вообще не вставал.

– У нас, бродяг, желудки луженые, можешь мне поверить… – он сыто рыгнул. – Знаешь, чо мы удумали как-то раз?… Правда, всего разок, а?… Один тип насс… в кружку… сунул туда же тухлое яйцо и черного табаку… ну крупного такого… да перемешал и ну спорить на литруху красного, что никто не вылакает… Да не жухая, чтоб потом не блевать!.. Чтоб заглотать все чин чинарем!..

Олэн стиснул зубы. Живот и так подводило от страха, а тут еще это… Его чуть не вывернуло наизнанку. Олэн попытался представить себе Бенедит, вновь ощутить легкий аромат ее духов, лаская взглядом гармоничные изгибы прекрасного тела… Ах, Бенедит…

– …и, что ты думаешь? Один малый ухитрился-таки сожрать эту гадость!.. Мы откупорили литруху… но он… никогда не угадаешь!., начал пухнуть, пухнуть на глазах… Не позови мы легавых, парень взорвался бы на месте!.. Его отволокли в больницу, ну, а мы уделали литруху! Вот это жизнь!..

Пралине, широко зевнув, натянул одеяла. Веки налились свинцом, и клошар погрузился в тяжелый сон.

Франсуа прилег рядом. В тюрьме постояльцы засыпают «с курами».

Олэн ни на кого не смотрел. В последние дни он старался вообще никому не показывать лица. Дождавшись, пока все засопят, Франсуа встал и черенком ложки соскреб со стены немного штукатурки. Потом посыпал ею волосы и плечи. Руки он еще больше измазал, вывозив комком хлеба с маргарином, чесноком и луком. Остатки положил на дно котелка.

Едва небо между прутьев решетки чуть-чуть посветлело, он сложил свои одеяла – самые маленькие в камере. Сейчас, впрочем, Олэн жалел, что они больше носового платка. Сунув в узел котелок, ложку и кружку, он положил его у двери.

Вдоль позвоночника вдруг заструился пот. Надо ж, чуть не забыл стянуть у Пралине постановление о взятии под стражу! Олэн подошел к бродяге, храпевшему с открытым ртом, и, не глядя на землисто-серую физиономию, вытащил драгоценную бумагу. Ее он тоже положил в котелок.

В глубине коридора хлопнула дверь. Тюрьма просыпалась, и шум нарастал волна за волной.

Замки щелкали все ближе и ближе. Олэн стоя ждал, чтобы в последнюю секунду подхватить вещи и прижать к животу обеими руками.

Спящие или полусонные сокамерники, даже проснувшись, не заметили бы ничего, кроме его спины.

Дверь распахнулась. Надзиратель держал в руках бумагу.

– Мирэнвиль!

Олэн уже выскочил в коридор.

– А ты, я вижу, времени не теряешь! – усмехнулся охранник, запирая за ним дверь.

– Черт, еще бы… – пробормотал Франсуа.

Несло от него со страшной силой. Надзиратель посторонился и указал на лестницу.

– Спускайся, внизу тебя встретят, – приказал он.

Олэн повиновался. Итак, жребий брошен. Переступив порог камеры и войдя в канцелярию под именем Мирэнвиля, он ставил себя вне закона.

Одно это тянуло на три месяца карцера. Да и от обвинения в налете на банк уже не отвертишься, потому как обычный угонщик не бежит из тюрьмы, подготовив побег по высшему разряду.

Олэн, сгорбив спину и настороженно прислушиваясь к каждому шороху, сдал узел с вещами, а взамен получил кучу тряпья, ободранный балахон и переметные сумы Пралине. Их сунули в окошко, брезгливо прихватив двумя пальцами.

Олэн облачился в рубище, крест-накрест перекинул сумы и, грызя остатки хлеба с маргарином и луком, отправился в канцелярию.

Из носа у него текло. Секретарю волей-неволей пришлось подойти к бродяге с регистрационной книгой, но ближайший надзиратель почтительно удалился метра на три.

Олэн отдал ордер, опустил длань на губку с краской и склонился над аккуратной книгой.

На страницу посыпались жирные, вонючие крошки. Олэн высморкался, согнулся в три погибели и прижал пальцы, стараясь еще и смазать отпечаток. Сравнить это грязное пятно с прежним не было никакой возможности.