Леди и джентльмены - Джером Джером

Чарлз заговорил первым. Как только печальный призрак приблизился и окинул его грустным взглядом, он вышел из тени и остановился на тропинке.

— Миванвей!

— Чарлз! — отозвался призрак.

Оба говорили подобающим случаю шепотом и с тоской смотрели друг на друга.

— Ты счастлив? — спросила Миванвей.

Вопрос может показаться достойным дурного фарса, однако не стоит забывать о том, что молодая леди выросла в семье священника старой закалки и с детства впитала убеждения, которые в те времена еще не считались устаревшими.

— Настолько, насколько заслуживаю.

Печальный ответ отозвался в сердце Миванвей новой болью: ведь она поняла слова по-своему.

— Как можно быть счастливым, потеряв тебя? — продолжал Чарлз.

Подобный ход мысли обнадеживал прежде всего потому, что освобождал от мучительной тревоги за будущее любимого. Пусть сейчас он и переживал острые страдания, но впереди брезжила надежда. К тому же слова звучали весьма приятно, а я вовсе не убежден, что легкий флирт с призраком мужа пугал молодую вдову.

— Сможешь ли ты простить меня? — спросила Миванвей.

— Простить тебя?! — изумленно воскликнул Чарлз. — Нет, это я должен молить о прощении! Вел себя, как последний глупец, как чудовище, недостойное твоей любви.

Призрак оказался истинным джентльменом, и Миванвей окончательно забыла о страхе.

— Виноваты оба, — возразила она, и в этот раз голос прозвучал более уверенно. — Но я особенно. Обижалась, словно капризный ребенок, и не понимала, насколько глубоко любила.

— Ты меня любила! — повторил призрак Чарлза таким тоном, как будто слова приносили умиротворение.

— А разве ты сомневался? — спросил призрак Миванвей. — Никогда не переставала любить и буду любить вечно.

Призрак Чарлза бросился навстречу, чтобы заключить призрак Миванвей в объятия, однако тут же остановился.

— Благослови, прежде чем уйдешь. — Сняв шляпу, мистер Сибон опустился на колени. Миванвей грациозно склонилась, собираясь исполнить просьбу, и в этот миг заметила на траве посторонний предмет, который при ближайшем рассмотрении оказался не чем иным, как яркой пенковой трубкой. Ошибки быть не могло даже при обманчивом вечернем освещении: трубка лежала на том самом месте, куда Чарлз уронил ее, падая на колени.

Чарлз проследил за взглядом любимой и сразу вспомнил о давнем запрете на курение.

Не задумываясь о тщетности действия, а тем более о неизбежном откровенном признании, он инстинктивно схватил трубку и сунул на место, в карман. В это мгновение Миванвей оказалась во власти множества противоречивых чувств: понимание и растерянность, страх и радость одновременно атаковали ослабевший разум. Она смутно ощущала, что должна что-то сделать — то ли засмеяться, то ли заплакать, то ли закричать. Первым пришел смех. Раскаты неудержимого хохота сотрясали скалы, и Чарлз успел вскочить как раз вовремя, чтобы поймать возлюбленную в тот момент, когда она без чувств упала в его объятия.

Прошло десять минут. Мисс Эванс услышала тяжелые шаги, подошла к двери, увидела, как призрак Чарлза Сибона не без труда несет к порогу бездыханное тело сестры, и, что вполне естественно, чрезвычайно встревожилась. Впрочем, напоминание о стаканчике бренди прозвучало вполне по-человечески, а необходимость немедленно заняться здоровьем Миванвей не позволила сосредоточиться на вопросах, угрожавших целостности рассудка.

Чарлз отнес супругу в спальню и положил на кровать.

— Оставлю ее на ваше попечение, — шепнул он мисс Эванс. — Будет лучше, если бедняжка не увидит меня до полного выздоровления. Шок оказался слишком сильным.

Мистер Сибон сидел в темной гостиной нестерпимо долго — во всяком случае, так ему показалось. Наконец мисс Эванс вернулась.

— Все в порядке, — послышались долгожданные слова.

— Пойду к ней! — вскочил Чарлз.

— Но сестра лежит в постели! — возмущенно воскликнула мисс Эванс. Чарлз рассмеялся, и леди слегка смутилась:

— Ох, ах… да, конечно. Пожалуйста.

Оставшись в одиночестве, мисс Эванс опустилась в кресло и попыталась убедить себя, что все происходящее — реальность, а не причудливый сон.

Портрет леди

Работа атаковала, но чем агрессивнее она бросала вызов — так уж устроено сердце слабого бойца, — тем меньше воли к сопротивлению у меня оставалось. Я боролся с ней в кабинете, но трусливо отступал к любимым книгам. Выходил на улицу, чтобы встретиться лицом к лицу с неизбежностью, однако вскоре находил убежище в зале мюзик-холла или в театре. В конце концов работа нависла с такой грозной неотвратимостью, что черной тенью легла на мое и без того унылое существование. Мысль о ней садилась рядом за стол и портила аппетит. Неотвязные воспоминания о невыполненных обязательствах настигали даже за границей и до такой степени отравляли встречи с друзьями, что слова застывали на губах. Я слонялся среди людей подобно мрачному призраку.

Вскоре полный жизни город начал сводить с ума тысячью разнообразных раздражающих звуков. Я ощутил неотвратимую потребность в уединении — верном друге и учителе всех искусств — и вспомнил о Йоркширских холмах, где можно шагать весь день, не встретив ни души и не услышав ни единого звука, кроме заунывных криков кроншнепа. В этом благословенном краю можно лечь на траву и почувствовать живую пульсацию Земли, летящей в пространстве со скоростью тысяча сто миль в минуту. Так что однажды утром я поспешно засунул в сумку кое-какие вещи — необходимые и не очень — и, опасаясь, что кто-нибудь внезапно остановит, украдкой выскользнул из дома. Ночь провел в небольшом северном городке на границе королевства копоти и великих болот, а наутро, ровно в семь, уже сидел рядом с одноглазым почтальоном и созерцал круп древней пегой кобылы. Одноглазый возница щелкнул кнутом, и пегая кобыла затрусила по дороге. Девятнадцатый век с его громом и суматохой остался за спиной. Далекие холмы, неумолимо надвигаясь, заглатывали повозку все глубже, и вскоре мы превратились в крошечную точку на безмятежном лике земли.

Ближе к вечеру приехали в деревню, память о которой манила, неумолимо разрастаясь в сознании. Приютилась она в треугольнике, образованном склонами трех огромных холмов, и до сих пор в обитель тишины не дотянулись даже телеграфные провода, способные донести отзвуки беспокойного мира, — во всяком случае, так было в то время, о котором я рассказываю. Ничто не тревожит покой сельских жителей, кроме ежедневного появления одноглазого почтальона — конечно, если и он сам, и его верная пегая кобыла еще не отдали Богу душу. Он оставляет на местной почте немногочисленные письма и посылки, адресованные обитателям ферм, причудливо разбросанных у подножия холмов.

Здесь, в деревне, встречаются два говорливых потока. И сонным днем, и полной тайн глубокой темной ночью они болтают, словно затеявшие бесконечную игру дети.

Спустившись из своих далеких, затерянных на вершинах холмов источников, ручьи смешивают воды и дальше путешествуют вместе, а разговор их становится спокойнее и серьезнее, как и подобает тем, кто взялся за руки и пошел по жизни рядом. Через какое-то время оба оказываются в печальных усталых городах, почерневших от нескончаемого дыма и оглушенных звоном металла, в котором безвозвратно тонут человеческие голоса. Дети там играют с золой, а лица мужчин и женщин застыли в угрюмом терпении. Ну а потом некогда бодрые, светлые и прозрачные, а отныне грязные и утомленные, ручьи падают в объятия глубокого, вечно зовущего моря. Впрочем, здесь, на севере, вода еще свежа, а бег ее создает единственное движение, способное спорить с вечной тишиной долины. Воистину только в этом удивительном мирном краю дано усталому труженику обрести силу.

Мой одноглазый спутник посоветовал снять комнату у некоей мисс Чолмондли. Вместе с единственной дочерью вдова жила в аккуратно побеленном доме — на краю деревни.

— Да его и отсюда видно, вон как высоко стоит. — Почтальон показал кнутом в сторону. — Если не там, то даже не знаю, где еще. Гости в эти края заглядывают редко, так что сдавать жилье не принято.

Утопающий в розах крошечный коттедж выглядел идиллически. Я подкрепился в таверне хлебом с сыром и отправился по тропинке, не постеснявшейся пробраться через церковный двор. Воображение уже нарисовало образы полной, приятной, излучающей гостеприимство матроны и свежей ясноглазой девушки, чьи розовые щечки и загорелые руки помогут выбросить из головы гнетущие воспоминания о городе. Полный надежд, я толкнул полуоткрытую дверь и вошел.

Дом оказался обставлен с неожиданным вкусом, однако сами хозяйки меня разочаровали. Мамаша, представлявшаяся мне полной жизни уютной женщиной, в действительности оказалась высохшей дамой с бледными глазами. С утра до вечера она только и делала, что дремала в большом кресле или, согнувшись, грела у камина сморщенные руки. Мечта о цветущей юности рассыпалась в прах при виде дочери — усталой, с острыми чертами особы неопределенного возраста, скорее всего где-то между сорока и пятьюдесятью. Возможно, было время, когда безразличные глаза сияли веселым, озорным светом, когда узкие, плотно сжатые губы соблазнительно алели. Увы, жизненные соки быстро покидают старую деву, а пьянящий сельский воздух хотя и бодрит, подобно выдержанному элю, если принимать его время от времени небольшими порциями, при постоянном потреблении медленно, но верно притупляет ум. Короче говоря, младшая из двух новых знакомых показалась особой ограниченной и неинтересной, скованной странной в ее возрасте застенчивостью. Впрочем, эта черта характера не спасала от обычных для квартирной хозяйки сетований по поводу «лучших дней» и раздражающей, хотя и абсолютно безвредной манерности.