Вывернутая перчатка - Милорад Павич

Таким образом, ставка Радовича была принята. Алексий Чурла выложил новую главу из своей книги, и игра началась. Стол окружал полумрак, все казались лет на десять старше, чем были на самом деле, ведь будущее приходит из ночи, а не из дня, а предсказывают сны, а не явь. Ракитич сдавал карты с таким видом, будто ему больно смотреть на то, что он делает. Боре Радовичу, сидевшему слева, выпали бубновая и червовая девятки, и он проиграл, потому что Стеван Раичкович получил бубнового туза с десяткой треф. Стеван сложил карты и потребовал от Боры Радовича рыбацкую тайну.

– На рыбалке, – заговорил Радович, – наживка не имеет никакого значения. Надо укусить себя за палец и намазать наживку собственной кровью. Или еще проще – покусать крючок. Рыба бросится на кровь и, одурев от ее запаха, не заметит ни обмана, ни крючка…

Стеван пробурчал: «Принимается» – и снова сдал карты. Вскоре он проиграл свое стихотворение, и бумага со стихами перешла к Ракитичу. Ракитич собирался было вернуть стихотворение Стевану, но тот, усмехнувшись, сказал:

– В чем дело? Недостаточно хорошо, чтобы ты поставил под ним свою подпись? Можешь его опубликовать под псевдонимом Стеван Раичкович!

Тогда Ракитич молча взял стихотворение и положил его поверх собственного, удвоив таким образом ставку, что было делом неслыханным. Теперь и я подошел к карточному столу и бросил на него текст, который только что написал, сидя за кухонным столом. Присутствующие его прочитали. Текст был следующий:

ЯЙЦА НА САЛЕ

На Балканской улице можно встретить двух прохожих, которые всегда в одно и то же время, незадолго до полуночи, когда глаза застилает мрак, спускаются вниз под горку до первого угла. Один из них заметно старше другого, движения у него быстрые, будто он присматривает за роем пчел. Седина в его волосах имеет очертание сердца и полумесяца. Он никогда не появляется первым. Когда он подходит, его уже ждет другой – молодой человек, необыкновенно бледный в ночной темноте. Одна рука его лежит на жилетном кармане, словно он хочет проверить, тикают ли там часы, ведь действительно на ощупь можно определить, идут ли часы в кармане жилетки. Этот второй, молодой человек, на вид несколько полный и вялый, идет так, будто взвалил на себя Дунай. Старший чуть поддерживает его и уважительно пропускает вперед, когда они проходят через толпу. На углу улицы они останавливаются перед одним подъездом. Так как улица резко спускается вниз, ступени перед входом с одной стороны совсем низкие, а с другой значительно возвышаются над идущим под горку тротуаром. То же самое и с цоколем на фасаде здания, который рядом с входом по высоте едва достигает колена, а за углом, из-за того, что дом расположен на склоне, поднимается до второго этажа. Эти два человека в здание не заходят, они влезают на выступ и друг за другом идут по нему вдоль дома. За углом выступ упирается в балкон. Старший поднимает засов, открывает незаметную дверку в кованой ограде, они забираются на балкон и оттуда попадают в находящуюся за ним комнату. Комната представляет собой просторное помещение, не имеющее дверей. В центре этой полупустой комнаты стоит холодильник. Холодильник тоже пуст, если не принимать во внимание огромное количество яиц, лежащих в ячейках на внутренней стороне его дверцы. Всюду валяется скорлупа других яиц, разбитых раньше. Нигде никаких признаков сала или другого жира. Однако старший, который, очевидно, является хозяином этого помещения, намеревается что-то подать гостю. Он предлагает ему стул и, пока тот сидит на нем, свесив руки до самого пола, начинает готовить ужин: раскладывает на столе приборы и хлеб, вынимает из кармана и нарезает помидор, ставит сковородку на плиту и включает под ней электричество. Берет из холодильника два яйца и обращается к гостю. Вопрос его звучит так:

– Вы готовы? – или что-то в этом роде. Глаза гостя в этот момент напоминают птичьи яйца всмятку, а бледность его лица растекается все дальше за уши. Старший приближается к нему, расстегивает на нем пиджак и жилетку, и на том месте, где его гость все время держал руку, вместо часов обнаруживается прореха на рубашке, а под ней, на животе, небольшой надрез, который пульсирует, как тикающие часы. Надрез неглубокий, розоватый, похожий на не зарастающую рану, которую молодой человек носит на себе, как мост через реку Саву. Хозяин быстро ловким движением засовывает острие ножа в отверстие раны, а молодой человек не только не оказывает сопротивления, но, даже наоборот, старается и сам способствовать тому, чтобы операция прошла как можно скорее и с наименьшими нежелательными последствиями. Старший со всеми возможными предосторожностями аккуратно извлекает из живота своего посетителя небольшой кусочек сала, и, пока тот обрабатывает рану, сало уже шипит на сковороде, наполняя все помещение и запахом, и звуком. Хозяин проворно разбивает два яйца и жарит их на сале. Он следит за тем, чтобы блюдо не пригорело, вовремя снимает сковородку с огня, добавляет немного соли и ставит яичницу на сале перед гостем. Изможденность и бледность молодого человека в этот момент достигают своего предела; собрав последние силы, он опирается о стол, стараясь не упасть, а старший стоит в центре комнаты и не спуская глаз смотрит на младшего. Видя, что гость не решается приступить к еде, он предлагает добавить немного сала, если яйца недостаточно вкусны… Тогда младший хватает вилку, жадно откусывает кусок хлеба и начинает есть яичницу на сале. Его глаза смотрят куда-то сквозь деревянную столешницу, его волосы напоминают терновник. Его ресницы седеют одна за другой, а глаза становятся бесцветными.

– Молодой господин желает чего-нибудь еще? – спрашивает хозяин ужина, наливая пиво в стакан своего молчаливого гостя. И тут что-то просыпается в молодом человеке. Будто какой-то зверек пробегает по его спине, и пиджак от этого вздымается слева направо. Спина начинает болеть от того, что на одно мгновение перестает болеть. Молодой человек действительно начинает чего-то хотеть. Прямо перед ним лежит неосторожно оставленный нож. На мгновение у него возникает желание увидеть перед собой такую же пустую комнату, но только чтобы в ней было сало, много сала и не было бы яиц. Ни единого яйца. Он хочет взять этот нож и угостить старого господина, который годится ему в отцы, таким же образом, как и тот его, – яйцами на сале.

Но молодой человек не хватается за нож, молодой человек бездействует. Потому что знает: завтра, в это же время, он снова будет голоден. И должен же кто-то накормить его, такого убогого…

Такой текст оказался на столе среди карт под лампой из перевернутых бокалов. Но не все сразу согласились с тем, что его можно будет обратить в деньги.

– Ерунда! – сказал Миша Павич. – Ничего подобного на Балканской улице нет.

– История как будто специально придумана для того, чтобы ее проиграть или выиграть в карты, – заметил Алексий Чурла, а Ракитич бросил мой текст на стол.

– Не будем гадать по ступне, – заявил он, я сел за стол, и карты снова сдали. Мне выпала бубновая семерка, и я получил рассказ Миши Павича. Я забрал его и продолжил игру. Чурла пошел пиковым тузом и взял даму. Он выиграл мой текст, сложил его и положил к себе в карман, а это означало, что «Яйца на сале» выходят из игры.

– Не забирай! – стали кричать остальные. – Верни текст на стол, чем он тебе мешает?

Я усмехнулся, вспомнив наши студенческие байки, и сделал присутствующим предупреждение:

– Имейте в виду, участь того, кто ест собственное сало, достанется тому, кто выиграл! А кто проиграл, тот режет сало и кормит. Выигравший всегда в убытке.

Чурла странно посмотрел на меня и сказал, что уж его-то точно никому кормить не придется.

В это время Ракитич принес бутылку вина, открыл окно, запахи охладились и изменились. Мы все услышали, что сейчас зевнем, ведь зевота начинается за ухом. Счастье переменчиво, и Стеван Раичкович отыграл обратно свое стихотворение, а Чурла проиграл. Он не захотел отдавать главу своей новой книги и вместо этого вынул из кармана мой текст и бросил его на стол. Таким образом опус под названием «Яйца на сале» снова был пущен в оборот. Сдавали в последний раз. Выиграл Миша Павич.

– Теперь роль того, кто ест яйца с собственным салом, досталась вам, Павич, – сказал я ему со смехом и посмотрел на Чурлу, который, проиграв, получил роль того, кто режет животы и кормит. И тут я заметил, что седина у него на висках странным образом напоминает сердце и полумесяц.

Время створаживалось, мрак излечивался от света, выздоравливал, приобретал глубину, а мы, сонные, спускались вниз по лестнице. Мы шли есть пироги со шпинатом, которые пекут на Чубуре около полуночи.

– Не люблю шпинат, – заметил Чурла, – да будет он благословен, да уродится он и на дереве, и на камне, но только бы мне его этой ночью не пробовать, – сказал он и зашагал к центру города. И Миша Павич пошел вместе с ним, и, когда он прощался, я заметил, что он не может вспомнить моего имени. Он шел сутулый и бледный, будто взвалил на себя Дунай. Одна рука его лежала на кармане жилета, словно он хотел проверить, тикают ли там часы. Чурла взял его под руку и предупредительно пропустил вперед, чуть поддерживая на ходу…