Звезды сделаны из нас - Ру Тори

Глава 9. Глеб

Моя первая серьёзная стычка с Макаровым пришлась на конец шестого класса. Стояла середина апреля и первые солнечные деньки. Все мальчишки и девчонки, как по команде, поскидывали тёплую одежду и нацепили совсем лёгкие курточки и ветровки, а старшеклассники и вовсе красовались, приходя в школу в одних пиджаках.

Я же пока ещё свой зимний гардероб не сменил и даже носил шапку. Мама очень боялась, что я заболею и ей придётся сидеть со мной на больничном, тратиться на лекарства и водить по врачам, поэтому взяла с меня обещание носить шапку до первого мая. Ей, конечно, было не понять, что тем самым я осознанно подписал себе приговор, поэтому и осознать величину моего подвига не могла. Это я уже потом понял, что люди всегда оценивают поступки других только по себе. Тот, кто не любит сладкое, никогда не увидит в отказе от торта ничего героического, а тому, у кого дома есть собака не понять того, кто нашёл в себе мужество погладить бездомного пса. Люди вообще редко ставят себя на место других.

Мама, например, носила платки круглый год, так что мой подвиг с шапкой для неё подвигом не был.

Мы шли из школы. Я и ещё двое мальчишек, которые на следующий же год свалили из школы из-за как раз Макарова. Они в общем-то были в порядке и ничем особенным перед ним не провинились, кроме того, что общались со мной.

Так вот, Макаров и его шобла пристроились за нами на пути домой. Просто тащились рядом, обзывались и старались посильнее обрызгать из каждой попадавшейся лужи, а мы молчали, чтобы не «обострять». Их было человек пять, все наглые и задиристые: Ляпин, Титов, Журкин, кто-то ещё.

Однако Марков был хуже всех. В лужи, в отличие от остальных, он не лез, предпочитая не пачкать свои белые кроссы и предоставив всю грязную работу своим прихлебателям, но говорил самые обидные и унизительные вещи, о которых мне и думать было неприятно, не то, что пересказывать. После того раза, когда я набросился на одноклассников сестры Титова, я сделал выводы и понял, что иногда лучше промолчать и перетерпеть. Знал, что даже если не стерплю, на что Макаров и рассчитывал, и попробую дать ему отпор, то смеяться надо мной станут ещё больше. Но то, что я злюсь, Макаров отлично видел. Наверное, именно это и провоцировало его каждый раз доставать именно меня. Он ждал, когда же моему самообладанию придёт конец. И всё-таки дождался.

Это случилось, когда, подкравшись сзади, Макаров сдёрнул с меня шапку и запульнул её прямиком в лужу.

— Ой, сдуло, — прогнусавил он дурашливым голосом. — Какая неприятность.

Все, включая тех мальчишек, с которыми я шёл, засмеялись. Я остановился, но поднимать шапку не торопился, было ясно, что стоит мне за ней наклониться, как кто-нибудь обязательно отвесит пинка.

— Не плачь, бедненький, мамочка тебе её постирает. Вместе с трусиками. Она же стирает тебе трусики? И платочки твои сопливые с козявками. Придёшь домой и пожалуешься на ветер, скажешь подул гад и шапочку уронил, — мерзко сюсюкая, Макаров подобрал на обочине палку и подцепив ею шапку, поднял. В лужу потекли струи тёмной, талой воды.

— Фу-у-у, бе-е-е, гадость, сифа, — подхватила шобла вразнобой. — Поносная жижа.

— Отдай, — наконец, сказал я Макарову, протягивая руку.

— Да-да, конечно, обязательно отдам, Журкин тебе её даже надеть поможет, — Макаров протянул конец палки с шапкой Журкину. Гадостливо скривившись и изобразив рвотные позывы, тот взял шапку двумя пальцами и двинулся на меня.

Что он собирается сделать я догадывался.

— Только попробуй.

— А то что? — обрадовался Макаров. — Что ты ему сделаешь?

— Не ему, а тебе сделаю.

— Ой-ой, как страшно, — голос Макарова снова зазвучал омерзительно. — Мамкин сын рассердился. Сейчас что-то будет.

Мой приятель потянул меня за рукав, предлагая уйти.

— У него зубы скрипят, — заржал Гоша Титов. — Кулаки сжал, сейчас пёрнет от натуги.

Журкин помахал перед моим носом шапкой.

— У-тю-тю.

Но только я дёрнулся, как он попытался надеть мокрую шапку мне на голову. Я увернулся, однако вместо того, чтобы защищаться от Журкина, бросился на довольно ухмыляющегося Макарова. Крепко обхватил и, не думая, рухнул вместе с ним в ту лужу, где недавно плавала шапка.

Это произошло настолько неожиданно, что все растерялись. На что я, собственно, и рассчитывал. Прихвостни Макарова оторопели, мои спутники обалдели, сам Макаров, искупавшись в луже с головой, лишился дара речи.

Я ударил его всего два раза и то не сильно, потом встал, выхватил у Журкина шапку и быстрым шагом рванул домой. Но до подъезда дойти не успел. Они всё же догнали меня и отпинали так, что сломали кусок переднего зуба и разодрали куртку. Кто-то из прохожих вызвал полицию и нас всех под конвоем доставили прямиком к директрисе.

А вечером мне вдогонку как следует влетело и от мамы, доходчиво объяснившей, что денег на такую роскошь, как драки у нас нет. И если я и дальше собираюсь купаться в лужах, рвать одежду и лишаться зубов, то для начала мне стоит подыскать себе работу.

После того случая мои отношения с Макаровом существенно обострились. Теперь я был не просто чмошником, которого можно шпынять, я стал настоящим объектом для травли. Напрямую со мной связываться никто не решался, потому что я считался«чикане», а вот буллить толпой нравилось всем.

И всё же именно тот эпизод раскрыл мне тайную суть настоящей крутизны и власти над людьми, которой обладал Макаров. Тогда, когда они меня заловили и стали бить, Макаров снёс моей спиной сначала зеркало одной машины, а после приложил головой о капот другой. Остальные пацаны перепугались и стали кричать ему про зеркало и вмятины на капоте, что нас кто-то видел из окна, и сейчас приедет полиция, уговаривали смотаться и разобраться со мной после, однако на всё, что ему говорили Макаров отвечал лишь «Пофиг». И ему действительно было на всё пофиг. Но не из-за влиятельных или богатеньких родителей, которые у него имелись. Макарову было «пофиг», потому что он не боялся ни наказаний, ни общественного осуждения, ни прочих последствий. Наверное, это можно было бы назвать смелостью, если бы не тот факт, что повреждение машин он свалил на Журкина с Титовым, а мою порванную куртку на Ляпина. И никто из них ему потом слова не сказал, потому что знали, что в любой момент на моём месте могут оказаться они.

Именно в этом и заключается главная проблема всей моей бестолковой аутсайдерской жизни. Мне никогда не бывает ни на что по-настоящему «пофиг», я постоянно думаю о том, что делаю и как это отразится на других. Я патологически боюсь стать таким человеком, как Мишка, из-за которого страдает столько людей, и меня слишком часто посещают совесть и раскаяние, даже тогда, когда моя вина или проступок не очевидны.

Я переживаю, что слишком долго вожусь на кассе в магазине и задерживаю людей, что переходя на пешеходном переходе без светофора, вынуждаю водителей останавливаться лишь из-за одного меня, что забирая последнюю булочку в столовой, обделяю того, кому она, возможно, нужнее.

С другой стороны, самое сложное — это поставить диагноз. И раз уж я знаю, чем болен, то что мешает мне вылечиться? Стать таким же равнодушным типом, которому будет на всё пофиг? Пофиг на домашку, на прогулы и обещания, пофиг на мемы, на правила приличия и всех остальных.

Наверняка Макаров думал, что ему пофиг, когда укуреный сажал Алису на мотик. Но ведь именно поэтому она и поехала с ним, что приняла этот пофигизм за надёжность.

Захожу в первый попавшийся магазин. К счастью, людей никого. Подхожу к молодой узбечке на кассе.

— Мне, пожалуйста, сигареты.

— Какие?

— Всё равно. Нормальные какие-нибудь. И зажигалку.

— Винстон? — предлагает она, роясь на полочке с пачками.

— Отлично.

— Двести тридцать рублей и паспорт.

Паспорт у меня оказывается с собой, но отдать двести рублей за какую-то отраву я не готов.

— А что-то подешевле есть?