История Франции т. 2 - Альберт Манфред(Отв.редактор)

Процесс против дантонистов, начавшийся 2 апреля, как и состоявшееся накануне обсуждение в Конвенте показали растущее противодействие политике правительства Фукье-Тенвилль, руководивший организацией процесса, объединил или, как говорили тогда, «амальгамировал» дантонистов с генералом Вестерманом, арестованным по делу Ост-Индской компании, и др. — всего 16 обвиняемыми. Подсудимые требовали вызова свидетелей. Дантон построил свое выступление как обвинительный акт против Революционного правительства. Его громовой голос, яростность его нападок, сила убежденности потрясли слушателей. На третий день процесса Фукье-Тенвилль все еще не мог добиться желаемого результата. Лишь путем нарушения судебной процедуры процесс был завершен. 4 апреля революционный трибунал вынес смертный приговор обвиняемым. На следующий день он был приведен в исполнение. Дантон, поднимаясь на эшафот, обратился к палачу со словами: «Покажи мою голову народу — она стоит того»[80].

Разгром эбертистов и дантонистов, казалось бы, по первому впечатлению, должен был укрепить позиции Революционного правительства. Но в действительности это было не так. Кризис якобинской диктатуры не был преодолен; напротив, он углублялся.

Разгромив «снисходительных», Революционное правительство нанесло удар по силе, ставшей опасной для революции. Но оно само оказалось не в состоянии довести эту борьбу до конца. Ближайшие друзья Дантона Лежандр, Тальен, Тюрио и др. продолжали играть крупную политическую роль. А главное, та социальная среда, которая питала и взращивала «снисходительных», сохранялась непоколебленной и даже нетронутой; на место нескольких казненных она рождала сотни и тысячи новых противников революционной диктатуры.

Нанеся удар по эбертистам, призывавшим к мятежу, Революционное правительство не ограничилось этим. Несмотря на то что Шометт решительно осудил выступление эбертистов, он, как и некоторые другие левые якобинцы, был арестован и предан суду революционного трибунала. 13 апреля Шометт был казнен. В этом сказалась непоследовательность, ошибки даже таких великих революционеров, как Робеспьер, Сен-Жюст и их друзья. Одной рукой они карали врагов революции, другой — наносили удар по ее защитникам. Эта непоследовательность, эта противоречивость косвенно отражали противоречия, заложенные в самой природе этой революции — народной по своему характеру, плебейской по методам, стремящейся к установлению равенства и братства, а на деле — по своим объективным возможностям — способной лишь установить буржуазный порядок.

Хотя Робеспьер, как и его друзья — руководители Революционного правительства и не могли осознать истинных противоречий революции, они чувствовали, конечно, что ход вещей складывается иначе, чем они рассчитывали. У них не хватало решимости настаивать на осуществлении вантозского законодательства, натолкнувшегося на прямое нежелание правительственного и административного аппарата проводить его в жизнь.

Стремясь найти политическую платформу, которая сплотила и объединила бы народ, Робеспьер в мае 1794 г. выступил в Конвенте с планом создания новой государственной религии — культа «верховного существа», т. е. культа природы, идеи которого были почерпнуты у Руссо. Конвент единодушно одобрил проект Робеспьера. 8 июня в Париже, в Тюильрийском саду, а затем на Марсовом поле, состоялись торжества по поводу принятия закона о «верховном существе». Робеспьер с колосьями ржи в руках с трибуны обратился к народу: «Французы, республиканцы, вам надо очистить землю, которую загрязнили тираны, и призвать вновь справедливость, которую они изгнали»[81].

Но кого могли увлечь эти слова и прославления матери-природы? Спекулянтам, мздоимцам, новым богачам, до поры до времени маскирующимся в защитные якобинские цвета, эти призывы к справедливости были чужды. До простых людей, до истинных защитников революции они не доходили. Новая религия «верховного существа» не делала хлеб дешевле. Попытка подменить решение социальных вопросов религиозными реформами была обречена на полный провал. Культ «верховного существа» был формально одобрен, но сам Робеспьер сознавал, что кризис республики углубляется.

Уже в конце апреля и мае в недрах Конвента и даже в самом Революционном правительстве — комитетах общественного спасения и безопасности, стала складываться новая, враждебная Робеспьеру, группировка. Она создавалась как блок разнородных элементов — людей, близких частью к дантонистам, частью к эбертистам, либо не связанных с этими фракциями, но не довольных режимом революционной диктатуры. Этот враждебный Робеспьеру блок действовал скрытно, тщательно маскируя свои истинные цели и намерения. Тайно между собой они говорили о борьбе против «тирании Робеспьера», но, как показали последующие факты, главные силы в этом блоке были направлены не только против Робеспьера, но и против якобинизма, против революционно-демократической диктатуры. Направляющей классовой силой блока была новая, спекулятивная буржуазия, торопившаяся покончить с ограничивавшим ее стяжательские стремления революционным режимом, а за нею шли все крупнособственнические и собственнические слои вообще, включая крестьянство. Об этом говорилось раньше. Главными вдохновителями и организаторами блока заговорщиков были перерожденцы — Тальены, Баррасы, Фрероны — все эти казнокрады и воры, преступлениями сколотившие себе состояние и дрожавшие за свои головы. Но по тактическим мотивам на первый план они выдвигали левых, близких к эбертистам Колло Д’Эрбуа, Бийо-Варенна, Вадье и др. Вероломный ловкий Фуше, связанный и с теми и с другими, был соединяющим звеном между двумя этими разветвлениями заговора; его невидимая роль в подготавливавшемся перевороте была велика.

Робеспьер был не из тех людей, которых мог бы провести какой-нибудь Баррас или Фуше, при всем их двуличии и изворотливости. Он разгадывал тайные замыслы врагов[82]. 10 июня (22 прериаля) Кутон от имени Комитета общественного спасения предложил Конвенту проект закона, усиливающего террор. Конвент, несмотря на сопротивление части депутатов, опасавшихся, что закон повернется своим острием против них, принял декрет, предложенный Кутоном. После прериаля террор усилился.

Однако Робеспьер скоро мог убедиться, что применение закона от 22 прериаля на практике поворачивается против Революционного правительства, против него лично. Те, кто должен был страшиться террора, сумели использовать его в своих целях; они усиливали, раздували террор, надеясь, что гнев и негодование его жертв, негодование народа обрушатся на Робеспьера.

Робеспьер разгадал и эти расчеты своих врагов. Он осуждал этот разгул террора. Но руль государственной власти уже не повиновался его руке. Им управляли иные, незримые руки. С июня Робеспьер перестал посещать заседания Комитета общественного спасения. С 24 прериаля в течение полутора месяцев он не выступал и в Конвенте. Конечно, это было не случайно. Он понимал, видимо, что люди, оставшиеся верными идеалам якобинизма, заветам Руссо, составляют там меньшинство. Изредка он выступал у якобинцев; его речи были полны горечи. «…Глубокое молчание, царящее у якобинцев, есть следствие летаргического сна; он не позволяет им открыть глаза на опасности, угрожающие родине…» — говорил он в речи 21 мессидора (9 июля) [83]. Те же чувства владели и Сен-Жюстом: «Революция оледенела, все ее принципы ослабели, остались лишь красные колпаки на головах интриги»[84].

Ни Робеспьер, ни Сен-Жюст не обманывались в оценке складывавшегося положения; они точно представляли силы противника, размеры опасности.

В начале термидора уже стали открыто арестовывать людей, близких к Робеспьеру, например гражданина Шалабра из коммуны Ванвр[85]. Кольцо заговора смыкалось все теснее. Робеспьер видел, как оттачивает против него ножи «лига всех клик», как метко назвал он этот комплот, как все ближе надвигается опасность. Он все видел, все слышал, но не действовал. Он не действовал потому, что понял, убедился в том, что революция, с которой он связал свою судьбу, свои надежды, не та. Она не повинуется больше голосу справедливости, заботе о народном благе. Она привела не к торжеству равенства и добродетели, а к господству пороков и богатства.

Историки много спорили о странном, нелегко объяснимом поведении Робеспьера накануне и во время событий 9 термидора[86]. Здесь остается, конечно, широкое поле для догадок. Важно лишь обратить внимание, на наш взгляд, на то, что его знаменитое последнее выступление в Конвенте 8 термидора было до известной степени вынужденным. Не Робеспьеру принадлежала инициатива в этой битве; более того, он, видимо, не намеревался 8–9 термидора давать решающее сражение своим врагам. «Не думайте, что я пришел сюда, чтобы предъявить какое-либо обвинение; меня поглощает более важная забота, и я не беру на себя обязанностей других…»[87] В этих начальных словах его речи скрыто, видимо, больше, чем обычно полагали.