Долорес Клэйборн - Стивен Кинг

«Я представляла, как сижу там и говорю: „Миссис Шитс, мой папа пытается сделать со мной, сами знаете что“. А она такая строгая, что непременно скажет: „Нет, я не знаю, Селена. Пожалуйста, объясни“. И тогда я расскажу ей, как отец пытался изнасиловать меня, и она не поверит, потому что в ее времена такого не было».

«Я думаю, что это было всегда, — сказала я. — Печально, но это так. И я думаю, классная руководительница тоже знает это, если она не полная дура. Она не дура, Селена?»

«Нет, мама, не думаю, только…»

«Дорогая, думаешь, ты первая девушка, с которой такое случилось?» — спросила я, и она опять сказала что-то так тихо, что я не услышала. Пришлось переспросить.

«Не знаю, — сказала она и прижалась ко мне, и я обняла ее в ответ. — Только я не могла ей это рассказать. Может, если бы я зашла сразу, а так пришлось сидеть и ждать очереди, и вспоминать все это, и думать, может, папа прав, и я сама виновата…»

«Ты не виновата», — сказала я и обняла ее снова.

Она ответила мне улыбкой, которая согрела мне сердце.

«Теперь я это знаю, — сказала она, — но тогда совсем не была уверена. И когда я сидела и смотрела через стекло на миссис Шитс, мне показалось, что я знаю, почему не должна ходить туда».

«И почему же?» — спросила я.

«Потому что это не дело школы».

Это так рассмешило меня, что я расхохоталась. Селена присоединилась ко мне, и скоро мы хохотали, как старые завсегдатаи дурдома. Другие пассажиры даже вышли посмотреть, все ли с нами в порядке.

По пути домой она рассказала мне еще о двух вещах — об одной языком, а о другой глазами. Сказала она, что подумывала собрать вещи и уехать: это был хоть какой-то выход. Но это не решило всех проблем — куда ни беги, твоя голова и твое сердце останутся с тобой, — а в глазах ее я прочитала, что к ней не раз приходила мысль о самоубийстве.

Я подумала об этом — о том, что моя дочь хотела убить себя, — и еще яснее, чем раньше, представила лицо Джо. Представила, как он изводил ее, как лез ей под юбку до тех пор, пока она не стала все время носить джинсы, и он не получил, чего хотел (вернее, всего, чего хотел), только по счастливому стечению обстоятельств. Я боялась подумать о том, что произошло бы, если бы я узнала обо всем слишком поздно, но все равно думала об этом. И думала о том, как он издевался над ней — как злой хозяин, погоняющий лошадь, пока та не упадет мертвой… и потом еще стоял бы над ней с палкой и удивлялся, отчего это случилось. Я впервые поняла, что живу с безжалостным, не знающим любви человеком, который считает, что может хватать все, до чего дотягиваются его руки, даже собственную дочь.

Я как раз думала об этом, когда мне в голову впервые пришла мысль об убийстве. Конечно, я не велела себе убить его, нет, но я бы солгала, если бы сказала, что не думала об этом всерьез.

Селена, должно быть, заметила что-то в моих глазах, потому что взяла меня за руку и спросила: «А если все это продолжится, мама? Если он узнает и…»

Я пыталась как-то успокоить ее, сказать то, что она хотела услышать, но не смогла. Джо попытался вернуться к вечеру, когда я разбила о его голову кувшин, и победить меня за счет Селены, но я не могла ему этого позволить.

«Не знаю, что он сделает, — сказала я, — но скажу тебе две вещи, Селена: ты ни в чем не виновата, и кончились дни, когда он хватал тебя. Поняла?»

Ее глаза снова наполнились слезами, и одна из них покатилась по щеке. «Я не хочу, чтобы мы ссорились! — она помолчала, борясь со слезами, и продолжала: — Ну зачем? Зачем ты тогда ударила его, а он начал это со мной? Почему нельзя было оставить все как есть?»

Я взяла ее руку.

«Все никогда не останется на месте, дорогая. Иногда бывает плохо, а потом все встает на место. Ты ведь знаешь это».

Она кивнула. Я видела на ее лице боль, но не сомнение.

«Да, — сказала она. — Я знаю».

Мы подошли к причалу, и разговаривать было некогда. Я была почти рада: не было сил больше выносить на себе этот ее взгляд, полный слез, который просил у меня того, чего я не могла сделать. Я еще не знала, что я должна сделать, что велит мне этот внутренний глаз. Мы сошли с парома, не говоря ни слова, и направились домой.

Вечером, когда Джо вернулся от Карстерсов, у которых он чинил крыльцо, я отослала всех троих детей в магазин. Селена, когда уходила, оглядывалась на меня, и лицо ее опять было похоже на стакан с молоком. Каждый раз, когда она поворачивала голову, Энди, я видела в ее глазах тот топор. Но было в них и еще что-то, и мне кажется, это было облегчение. По крайней мере, все разрешится, так она думала и боялась этого тоже.

Джо сидел у печки и читал «Америкэн», как каждый вечер. Я стояла у ящика с дровами и смотрела на него, и этот глаз внутри, казалось, открылся шире. Смотри, подумала я, вот он сидит, Великая Каменная Жопа. Сидит, будто это не он лез под юбку к своей единственной дочери и будто это самое естественное дело в мире, после которого мужчина может спать спокойно. Я пыталась понять, как мы дошли от выпускного бала до этого вечера, когда он сидел и читал газету в своих старых джинсах и грязной майке, а я стояла напротив и желала ему смерти, и не могла. Это было похоже на волшебный лес, где тропинка исчезает прямо за твоей спиной.

А внутренний глаз тем временем видел больше и больше. Он видел шрам на его ухе, куда я ударила его кувшином, видел набухшие синие жилы на его носу, видел, как идиотски оттопыривается его нижняя губа; видел, как он выдергивает волосы из носа или чешет между ног.

И все это было отвратительно, и я подумала, что замужество за этим человеком было не только самой большой моей ошибкой: оно было единственной важной ошибкой, за которую предстояло еще платить и платить. Селену он уже втянул в это, а есть еще двое младших. Раз он не остановился перед изнасилованием дочери, то что он может сделать с ними?

Я повернула голову, и мой внутренний глаз увидел топор, лежащий на полке над дровяным ящиком, как всегда. Я мысленно потянулась к ручке, думая, что на этот раз не вложу его в руку Джо. Потом я представила, как Селена или все они вдруг возвращаются и видят это, и решила, что, как бы там ни было, проклятый топор не должен участвовать в этом. Вместо этого я нагнулась и взяла из ящика кленовое полено.

Топор или полено, неважно, но Джо в тот момент был на волосок от смерти. Чем больше я смотрела, как он сидит, читает свою чушь и дергает волосы из носа, тем больше думала о том, что он сделал с Селеной; а чем больше я об этом думала, тем в большую ярость приходила, тем сильнее мне хотелось размозжить ему голову этой деревяшкой. Я даже знала, куда я его ударю. Его волосы начали редеть, особенно сзади, и при свете лампы была видна проплешина. Под волосами просвечивала кожа с блеклыми веснушками. Вот сюда, решила я, в это самое место. Кровь зальет лампу, но она все равно старая и некрасивая. Чем больше я думала, тем сильнее мне хотелось увидеть, как кровь брызнет на лампу, как капли ее стекут на лампочку с тихим шипящим звуком. Мои пальцы все крепче сжимали полено. Знаю, что это глупо, но я не могла отвернуться от него, а внутренний глаз не отвернулся бы, даже если бы я это сделала.

Я говорила себе, что нельзя это делать из-за Селены, чтобы не сбылись ее худшие страхи, но это не действовало. Как я ни любила ее — не действовало. Этот глаз побеждал любую любовь. Он не думал о том, что будет с ними тремя, если я убью его, а сама сяду в тюрьму. Он оставался открытым и выискивал на лице Джо все новые и новые уродливые детали. Засохшие пятнышки горчицы на подбородке, оставшиеся от ужина. Лошадиные зубы с криво поставленными коронками. И каждый раз, когда я что-то замечала, моя рука крепче сжимала полено.

Только в последнюю минуту я подумала: если я сделаю это сейчас, Селене это не поможет. И мальчикам тоже. Я хочу сделать это только потому, что он три месяца дурачил меня, а я ничего не замечала. Если я убью его, сяду в тюрьму и буду видеть детей только раз в неделю, по субботам, то не из-за Селены, а из-за того, что он меня дурачил, а я, как и Вера, не любила этого больше всего на свете.

Это и остановило меня. Внутренний взгляд не закрылся, но как-то померк и утратил власть надо мной. Я пыталась разжать руку, но полено словно приклеилось к ней. Пришлось другой рукой по одному разгибать пальцы прежде, чем полено упало на пол.

Тогда я подошла к Джо и тронула его за плечо.

«Я хочу поговорить с тобой», — сказала я.

«Так говори, — буркнул он из-за газеты. — Я тебе не мешаю».

«Я хочу, чтобы ты смотрел на меня. Отложи этот листок».

Он положил газету на колени и посмотрел на меня:

«Когда же твой язык наконец устанет?»

«О своем языке я позабочусь сама, — сказала я, — а ты лучше позаботься о своих руках. Если ты этого не сделаешь, я тебе их укорочу».