Евангелие от Пилата - Эрик-Эмманюэль Шмитт

По их одеждам я определил, что они принадлежали к охране Кайафы, первосвященника Храма, того самого, кто проявлял наибольшее рвение в желании осудить и лишить Иешуа жизни.

— Что они здесь делают?

Центурион объяснил мне, что Кайафа еще с вечера поставил их сторожить гроб, опасаясь, что тело похитят и превратят в объект культа.

— И что же вы видели?

Стражи стояли с закрытыми глазами и ничего не отвечали. Две головы идолов с грубыми чертами, словно их наскоро вылепил из глины неумелый гончар, пользовавшийся только пальцами, не обронили ни слова. Их губы дрожали, но они молчали, опустив плечи и замкнувшись в своем безмолвии.

— Я наказал их кнутом, Пилат, но они уверяют, что ночью ничего не видели.

— Невозможно!

Я приблизился к могиле, склепу, обычному в этих местах. Ты таких никогда не видел. В Палестине не роют могил в земле, здесь долбят скалу, образуя нечто вроде грота. Потом пещеру заваливают огромным круглым камнем, служащим дверью.

Камень откатили в сторону, заблокировали жердью, наполовину открыв вход в склеп.

— Почему его вновь открыли?

— Утром женщины хотели возложить душистые травы, смирну и алоэ, в качестве подношения усопшему.

— А кто открыл вход?

— Женщины, оба стража, и поскольку они не справлялись с весом камня, я присоединился к ним во время обхода, — ответил центурион. — Таким образом мы обнаружили, что могила пуста.

Я заглянул в темный грот.

Я никак не мог поверить в эту историю с исчезновением тела. Если требовалось столько сил, чтобы откатить в сторону камень утром, как колдун смог это сделать в одиночку и к тому же ночью?… Нет, мысль была абсурдной.

Я вошел в склеп. Я сделал это почти невольно. И удивился сам себе. Зачем врываться в мир мертвых? Неужели я перешел опасную черту?

Крохотная передняя камера, потом коридор, ведущий в более просторное помещение, где в скале были вырублены три ложа. И все они были пусты. На одном из них лежали бинты, мази и погребальное полотно — простыня очень хорошего качества. На нем я заметил бурые пятна, вероятно, это кровь, капавшая из ран колдуна. Погребальное полотно было аккуратно сложено и лежало на краю ложа.

Полный абсурд. Как и исчезновение трупа, это сложенное с аккуратностью погребальное полотно со сгустками крови бросало вызов здравому смыслу. Кто снял его с тела? И кому в голову пришла эта странная мысль — сложить погребальное полотно в форме правильной геометрической фигуры? Что за неведомый маньяк орудовал в могиле? Неужели сам колдун был настолько аккуратен, что, придя в себя, инстинктивно…

Я держал ткань и теребил ее пальцами, словно это могло мне помочь найти решение. Мысли мои путались. Меня охватило какое-то отупение. Я уселся на ложе. И представил себя на нем мертвым, запертым в скале на веки вечные, без света — только тонкий лучик солнечного света из отверстия, где камни плохо прилегают друг к другу. Я представил себе, что превратился в Иешуа, в высокого худого Иешуа, отдыхающего здесь после мук на кресте.

Мои легкие заливал расплавленный свинец. Плечи и грудь под неимоверной тяжестью истончались, расплющивались. Мне хотелось лечь и вытянуться. Из меня словно высосали все силы. Затмение рассудка, то ли наслаждение, то ли недомогание, парализовало мои ноги и волю.

И вдруг я понял, что происходит. Я увидел в углу огромную кучу ароматных растений, смесь смирны и алоэ, которую положили здесь, чтобы очистить затхлый мертвенный воздух, и которая сейчас вливала в мои легкие, легкие живого человека, смертельную отраву…

Я напряжением воли заставил себя выбраться из могилы, вылетев из нее, как стрела. Резкий солнечный свет был спасительной пощечиной.

Я глянул на сад, на вишни, усеянные цветами, на ярко-зеленые весенние листья, и здесь, в мире, насыщенном запахами, наполненном красками и трелями птиц, вдруг засомневался, что смерть существует.

Я подошел к лошади и, прежде чем уехать, в последний раз посмотрел на стражников. Они с тупым видом рассматривали свои ноги.

Понимание пришло в мгновение ока: по их расширенным зрачкам я понял, что они были одурманены. Я заметил два бурдюка, валявшихся неподалеку в траве. Они были подозрительно пусты. Достаточно было понюхать горлышко, чтобы без труда ощутить запах снотворного, едва заглушенного резким и терпким ароматом плохого палестинского вина. Теперь я понял, как все произошло: стражу опоили и усыпили. Поэтому они не могли ни видеть, ни слышать орду воров, которые откатили камень, похитили труп и вновь закрыли могилу. Представление отменно подготовили: люди, даже самые наивные, должны были обязательно поверить в сверхъестественные способности колдуна. Я вернулся в крепость и принял необходимые меры: следовало отловить похитителей и отыскать тело Иешуа.

Мои помощники удивились:

— Господин, мы не имеем права осквернять еврейские могилы. Этим должен заниматься Кайафа и его синедрион. Мы к нему не имеем отношения.

— Я должен обеспечить безопасность в стране.

— Безопасность живых, Пилат, но не безопасность трупов, а тем более трупов евреев, не говоря уже о трупе еврея-преступника.

— Иешуа не был ни в чем виновен.

— Однако вы его распяли.

Я ударил кулаком по столу, чтобы прекратить бессмысленные пререкания.

— Ваше дело подчиняться. А о последствиях буду думать я. И уже сейчас могу предсказать, что, если мы позволим людям поверить в то, что колдун самостоятельно вернулся к жизни, самостоятельно откатил камень от входа в свою могилу, мы станем жертвами непредсказуемых беспорядков на этой насквозь прогнившей земле, где даже вино и лимоны порождают приступы лихорадки! Похитители могут вызвать к жизни такое сильное возмущение верующих, что вскоре у всего Израиля на устах будет только имя Иешуа, а народ его плюнет нам в лицо и постарается вышвырнуть нас вон, нас, римлян, свалив на нас ответственность за его муки. Исчезновение тела может изменить равновесие всех сил, нарушив их расстановку. Если нашим ловким фокусникам удастся провернуть мошенничество со склепом, они поднимут народ против фарисеев, которые ненавидели Иешуа, против саддукеев, которые учинили над ним суд, а потом отдали осужденного мне, чтобы я его казнил, и даже против зелотов, поскольку я предпочел освободить Варавву, одного из их людей, а не Иешуа. Одним словом, если вы не разыщете этих негодяев, которые сегодня ночью утерли нос власти, завтра пламя охватит весь Израиль и прольются реки крови. А нам останется только сесть на корабли, отплывающие в Рим, при условии, что нас не перебьют до того, как мы доберемся до порта Кесарии. Я ясно высказался?

Бурр, выполняя мои распоряжения, отправился на поиски преступников. У меня были свои мысли о том, кто они, и о точном месте их пребывания. Через несколько часов похитители будут разоблачены, и все вернется на круги своя. А пока, мой дорогой брат, я пишу тебе это письмо, и, признаюсь, делаю это, чтобы поставить тебя в известность о происходящем и тем самым умерить свое нетерпение. Слуги продолжают собирать вещи, готовясь к отбытию в казармы. Не сомневаюсь: дело это будет решено в кратчайшие сроки и не задержит меня в Иерусалиме. Напишу тебе о развязке из Кесарии. А пока желаю тебе здравствовать.

Эти последние часы совершенно сбили меня с толку, поставив множество вопросов, на которые нет ответа. Реальность восстает против моей логики. А ведь я не из тех мечтателей, которые приукрашивают действительность вместо того, чтобы видеть ее таковой, какая она есть, которые идеализируют ее, словно далекую, мельком замеченную и достойную любви женщину, наделяя ее множеством добродетелей, вкладывая в ее уста тысячи непроизнесенных ласковых слов, угадывая ее невысказанные пожелания, которые исподволь ведут к общему счастью, и умолчания, объясняющие ее поведение… Нет, я не из тех любовников-мечтателей, творцов красоты и счастья, что готовы позолотить идеал. Я не демиург блаженства. Я прекрасно знаю действительность. Хуже того, предвижу ее. Я всегда жду, что она будет уродливей, чем кажется, более жестокой, более скользкой, более извращенной, двусмысленной, коварной, мстительной, эгоистичной, жадной, агрессивной, несправедливой, двуличной, равнодушной, напыщенной… Одним словом, разочаровывающей. А потому не расстаюсь с действительностью, охочусь за ней, хватаю за задницу, высматриваю все ее слабости и вынюхиваю ее вонь, выжимаю из нее все ее гнусные соки.

Эта прозорливость придает моей жизни странный привкус, но превращает меня в умелого прокуратора. Никакие речи, даже самые льстивые, самые медоточивые, расцвеченные обещаниями, не мешают мне разобраться в игре тайных сил. Поскольку мой разум похож на нож хирурга, который проникает в самый центр раны, я довольно редко ошибаюсь. Привыкнув отбрасывать благоприятные или оптимистичные перспективы, я часто иду к цели напрямик, и иду быстро.