Освоение времени (СИ) - Ананишнов Виктор Васильевич

Как видят время и поле ходьбы другие ходоки? По-разному.

Будущее — либо пропасть, край которой нарастает настоящим, либо гасимое настоящим слепящее сияние с таким жаром, что приблизиться и преодолеть преграду нет сил. Могут быть действующие на мозг звуковые эффекты, а то и влияние на органы чувств или на весь организм ходока: боль, слепота, рвота, необъяснимая неспособность сделать шаг вперёд — в будущее.

Прошлое и ограничения.

Проявлений множество: постепенное понижение дна безбрежного моря; болото, шаг за шагом становящееся непроходимым; встречный ветер, крепнущий во всё более дальнем прошлом, на границе доступности буквально выбрасывающий ходока вперёд во времени. А то и страшный холод и сильная жара; увеличение тяжести, буквально раздавливающая тело. Порой беспричинный до потери сознания смех и ослепляющие безудержные слезы; одуряющая икота и кашель. И многое другое.

У Сарыя, учителя Ивана, — камушки, как тот выражался. Вначале, в близком прошлом, мелкие, не мешающие ходьбе. Потом — покрупнее, затем вообще большие по величине, но реже, а между ними — провалы. Кое-где можно перепрыгнуть с камня на камень, а где и нет. Потому-то Сарый повисал у него на руке, когда они во время учебной ходьбы приближались к его границе доступности — дальше не прыгнешь, так что Иван просто переносил его через провалы.

Симон всю жизнь ходока во времени передвигается по льду. Это его дорога времени, это его поле ходьбы. Лёд по направлению к прошлому исподволь истончается, грозя провалиться под ним. Прогибается, потрескивает — предупреждает.

У дона Севильяка — своё. У него мало-помалу разрежается воздух, ему трудно дышать.

— Может быть там безвоздушное пространство, — громоподобно восклицает он, бешено выкатывая и без того до невозможности выпуклые глаза.

Иван как-то ему посоветовал воспользоваться аквалангом.

И однажды состоялась умопомрачительная картинка — дон Севильяк в акваланге с баллонами воздуха за спиной. Лишь во сне подобное может присниться. Уж лучше бы не советовал. У бедного верта на временной границе разрежение настоящее, и дона Севильяка стало вспучивать и норовить пустить на разрыв. Весёленькое дело!..

Да, летит неудержимо вперёд время, рождая и убивая поколения людей, хороня в забвении миры и поступки, вспыхивая сверхновыми на небосклоне и сокрушая горы, беспрерывно высекая будущее из неведомой субстанции мироздания.

Крути скрипучие колёса

Бесценных лет, седой Эон…

Ещё не зная о себе, как о ходоке во времени, будучи студентом, Иван сочинил стих, начинающийся этими словами…

Кто взнуздал этого коня и куда его направляет?.. Не важно! Важно, что в его промелькнувшей тени образовалось нечто, позволяющее ходить во времени, посещать прошлое — эти упорядоченные, но жалкие руины многообразного будущего.

Поле ходьбы

Симон явно выбирал время для разговора с Иваном в те часы, когда Сарый, громко храпя, спал. Или так уж получалось.

В этот его приход на дворе уже стояла глубокая ночь. За окном успокоилась улица. Был слышен каждый шорох, возникающий в многоквартирном доме. Иван заканчивал ставшую традиционной уборку в прихожей после безалаберщины учителя, до сих пор не привыкшего класть вещи на свои места, убирать за собой со стола и соблюдать элементарный порядок в помещении, где жил, ел и спал.

Дверной звонок прозвонил коротко и тревожно. Иван внутренне к нему был готов и не удивился, пропуская в прихожую изысканно одетого Симона. Тот коротко окинул Ивана внимательным взглядом, поздоровался за руку, переобулся в шлёпанцы, многозначительно послушал оглушительные вдохи и выдохи Сарыя и направился на кухню.

Быть опять разговору, догадался Иван, и не очень ошибался. Если Сарый учит ходить во времени, то Симон превратился в некое подобие просветителя о делах и истории самих ходоков. Так оно было и в этот раз.

— В нашей организации… Или в нашем союзе ходоков… Можешь называть это как тебе понравиться. Так вот, у нас есть, как в любом сообществе людей, руководители и рядовые члены. Исполнители, так сказать, — начал он, приняв свою царственную позу.

От его начальных слов Иван поскучнел, на душе стало муторно.

«Вот я и вляпался, — подумал он. — Чего доброго, среди них царьки и князьки водятся».

Симон, если и заметил состояние слушателя, то и бровью не повёл, позы не изменил и в голосе сохранил непринуждённость. Он дальше развивал перед Иваном сказанное:

— Ты не можешь стать рядовым членом нашего общества и простым исполнителем воли руководителей. Для рядового ты не подходишь, ибо ты — КЕРГИШЕТ. Да и что-либо исполнять — у тебя ещё нет практики. К сожалению, ты пока не можешь быть и руководителем…

— Ну конечно, — совсем обиделся Иван.

— Повремени, Ваня, и не перебивай… Ты пока не можешь им стать, хотя к тому дело и идёт. Но история всего нашего общества ходоков стала так запутана… Ну, потерпи и послушай!.. Так запутана, что необходимо время, чтобы проникнуться её нюансами…

— Вы забыли рассказать о самой истории, — довольно резко перебил его Иван.

Честно говоря, ему поднадоела игра в таинственность.

«Они, право, с раздражением думал он, меня, что ли, за мальчика держат, которого до бесконечности всякими баснями подкармливать можно? А он, то есть я, этого не понимает. Дурачка нашли!»

Неожиданно, как ему в эти минуты показалось, он прозрел.

Вся их мышиная возня вокруг него: обучение ходьбе во времени, подсунутый учитель-неряха, тонкая лесть по поводу его необыкновенных способностей и туманные намеки на нечто таинственное, которое должно было бы завлечь неопытного в их делах и в силу его дрянного (Иван всегда был собой недоволен) характера, в какую-то аферу. А остальное походило на элементарное натаскивание в меру сообразительной породистой собаки, предназначенной для выполнения, в конечном итоге, унизительного действия — таскать за хозяевами сумки или подносить им тапочки, когда они соизволят ему это приказать. И, показывая себя, демонстрируя поразительные успехи в обучении, он должен будет теперь возвеличивать хозяина, своего обладателя и благодетеля.

Как только мысль о натаскивании ядовито-жёлтой молнией пронеслась в его голове… Ух! как он вспыхнул благородным негодованием… Сердце от обиды забилось медленно и длинно, кровь в жилах, казалось, загустела и перемешалась с перцем, вызывая жжение во всём теле. И хотя Симон, выгнув белёсую бровь, довольно убедительно ответил на его вопрос: — Вначале, Ваня, факты, потом сама история. Потерпи ещё минуты две, пожалуйста, — Иван сорвался.

Не желая замечать удивлённого лица собеседника и его протестующих жестов, Иван сумел всласть выговориться за своё почти трёхмесячное бессловесное прозябание с учителем, как в старые добрые времена прорабства — невзирая на лица, всё, что предполагал и подозревал, не думая о последствиях.

Как ему было хорошо! На душе стало покойно и светло. Так, словно опрокинулся и высох огромный сосуд горечи, отравлявший до того его жизнь.

Вид у Ивана, после того как он выговорился и замолчал, был таким необычным — одухотворённым и, в то же самое время, яростным, — что Симон, вначале неуверенно, потом во весь рот, подарил ему редкостную улыбку, осветившую его славное усталое лицо. Под его глазами собрались мелкие многочисленные старческие морщинки, и Иван подумал, правда, без каких-либо эмоций, о его возрасте.

— Ну-у, Ваня… — пропел Симон протяжно, примериваясь к новой ситуации, возникшей в разговоре. — С тобой, дорогой, право слово, не соскучишься.

Он покрутил головой, мол, не ожидал от тебя такого.

— А что, в конце концов? — уже без огня и страсти спросил Иван, так как выдохся, и даже почувствовал себя в чём-то виноватым перед Симоном. — Ходите вокруг да около. Ни да, ни нет, как девушки неопытные, честное слово.

Симон провёл по лицу легкой ладонью и потёр подбородок. Ещё раз улыбнулся, но уже не той откровенной улыбкой, а мимолетной, скользящей, как делал всегда.