Жизнь как год - Виктор Колупаев

Машины идут потоком, корячатся на повороте громоздкие троллейбусы, иногда выбрасывая в небо свои пружинистые рога. И тогда образуется пробка.

А для тех, кто хочет – пустынная улица. Разве что в полчаса раз пройдет пустой автобус. Пусть нетерпеливые скучают, пусть бегут к телевизорам, пусть те, кто думает, что так было всегда, пусть те, кто считает: что за жизнь была у вас там тогда? – пусть эти уходят. А останутся влюбленные, непризнанные поэты, мучающиеся бессонницей, покинутые, желающие протанцевать под звездами, промокнуть под теплым ночным дождем. Пусть выйдут те, кому неуютно дома, кому не с кем поговорить, некому излить душу, кого никто не хочет поцеловать. Идите! Все может случиться в эту теплую августовскую ночь.

Так было…

Пожалуй, еще рано. Не беда. Я начну с Университетской рощи. Это, наверное, самое красивое место в Усть-Манске. Фонари выхватывают из темноты кусты давно отцветшей сирени, ветви деревьев и даже целые деревья. И очень странен зеленый цвет листьев. Он и зелен, и в то же время слепяще бел и черен. Сейчас нет полутонов и плавных переходов цвета. Светлый лист и тут же за ним, чуть повернутый под другим углом, черный, отливающий глянцем. Конусы света сейчас сами кажутся фантастическими деревьями, безмолвными, загадочными, пирамидальными, каких здесь не может быть. Решетка рощи. Вход. Хорошо, что здесь нет ворот. Вход свободен в любое время суток. Я не знаю, сколько видов деревьев и кустов в этом чудесном уголке. Когда-то слышал или читал, но уже забыл. Да и неважно это. Некоторые из них наши, сибирские, а названия других я бы, наверное, не смог выговорить.

По-прежнему течет на границе Университета и медицинского института Поганка, ручеек сточных вод. Его уже много лет не могут заделать в трубу. Периодически развивают бешеную деятельность, разворачивают все вокруг, копают, прокладывают траншеи, кладут трубы, заваливают все землей. Но Поганка снова и снова выходит на поверхность, размывает почву под опорами решетки, разливается теперь уже широко и привольно, губит ценные и редкие породы деревьев, которых, возможно, уже нет нигде больше в Сибири. Кренятся и падают каменные столбы, на которых крепится решетка. Общественность города начинает кампанию за спасение рощи. Пишут и произносят речи. Но усмирить этот грязный ручеек невозможно. Енисей и Ангара подчинились человеческой воле (впрочем, может быть, и напрасно), а вот Поганка – нет. Боролись с ней и раньше, но не так ретиво и решительно, с меньшим все же ущербом для растительности.

Но что бы там ни было, Университетская роща прекрасна.

Я иду по тропинкам, и уже песок скрипит под ногами. Как все пахнет вокруг! Какой сложный узор запахов! Тишина. И звуки где-то далеко-далеко, но они не разрушают тишину, а лишь оттеняют ее, подчеркивают. И что-то творится с моей душой. Это и тревога, и печаль, и ожидание. Не спугнуть это настроение. Печаль – самое информационное состояние человека. Грусть и печаль. Сейчас все и рождается. То настроение, с которым я бродил когда-то здесь. Конечно, я был более уверен в себе, потому что ни черта не понимал. Но и это – драгоценность. Я иногда останавливаюсь и прислушиваюсь. Я ничего не хочу услышать специально. Это получится само собой. Я даже и не прислушиваюсь, разве что к себе. Кто-то идет мне навстречу, кто-то удаляется, кто-то стоит, один, и непонятно, ждет ли он кого или уже расстался. И звезды над головой, и тишина, напоенная шорохами, дыханием, запахами, ожиданием, которое никогда не разрешится.

Все так, как было когда-то. Только люди другие.

Я хочу только одного, чтобы они почувствовали мое настроение, и тогда они перенесутся в другой мир, не оставляя своего.

Фонари меняют свою форму, они даже возникают в других местах, да и немного их здесь… А на месте клумбы возникает скульптура, которой уже давно нет. И слава богу, что нет.

А я все брожу по дорожкам и тропинкам. Я никому не мешаю. А сердце в груди готово разорваться от невыносимого счастья-боли. Счастье-боль. Пусть почувствуют люди, какой сегодня вечер, какая сегодня ночь! Пусть выйдут из своих бетонных коробок.

Они придут. Я знаю. Они уже начинают собираться, сами не понимая, что их так влечет, гонит на улицу. Не все, конечно… Но пусть – хотя бы некоторые.

Но ведь была не только грусть. Грусть все чаще и чаще приходит сейчас. А тогда она лишь иногда налетала. Было иное, многое, чего уже нет и не вернется, потому что город изменился, помолодел и состарился. Он стал не таким сорвиголовой, условности сковывают его, респектабельность, порядок.

Да и я ведь уже не тот.

Ах, как здесь танцевали! Прямо на асфальте. Под звездным небом. Пошли на пятачок? Пошли. А на пятачке тысячи полторы народу. Кто в лыжных брюках, широких, фланелевых, и куртках с карманами на груди, тогда это еще было модным, кто в зауженных до предела брюках, это еще только набирало силу и считалось стильным. Стиль преследовался, не по закону, конечно, а так, в меру умственных способностей некоторых очень правильных людей. Здесь парни в лыжных ботинках и даже в кирзовых сапогах. А девушки в простеньких платьицах, у некоторых сверху кофточки, это на тот случай, если станет прохладнее.

Да только разве станет прохладнее в такую дивную ночь?

Не играет на эстраде «группа», не плачет в микрофон солистка. Здесь все стихийно, все ненарочно, все получается само собой. В одном конце играет аккордеон. Что-то модное, фокстрот «линда», который на вечерах в клубе еще остерегаются танцевать. Могут ведь и из зала вывести. Но только не здесь. В другом конце кто-то бренчит на гитаре, его и слышат и не слышат, но всем ясно, что это танго, танго! А вот и «Амурские волны» льются из баяна. Здесь танцуют со знакомыми, однокурсниками и совершенно незнакомыми людьми. Да здесь и не надо знакомиться, хотя, вообще-то, можно. Здесь даже не надо говорить «пошли». Здесь все ясно по глазам, по взвинченному, радостному, легкому настроению. Здесь все понятно. Протянул руку, обнял за талию и пошел, закружился, понесся в вихре. На мгновение выпустил из рук, и уже другая положила тебе руку на плечо. Кто-то кого-то потерял и растерянно ищет в толпе и, может, даже проклинает себя за то, что так неосмотрительно привел подругу на этот пятачок. А вот там танцуют не под аккордеон, а под свою песню. И аккордеон сдается, меняет мелодию, выжимает из мехов столько звуков, сколько только может. Да и надоело аккордеонисту, ну, не надоело, а вон с той красавицей бы пройтись. Эй, кто умеет? Умеют, здесь все умеют. Поиграй, а? Давай. Ремень с плеча на плечо. И не боится владелец, что сопрут его драгоценный инструмент. И кружится в сторону Московского тракта, переходя из вальса в фокстрот, а потом в танго и даже в вальс-бостон, да все с шуточками, с выкрутасами разными. Расступаются перед ними, хохочут, смеются, хлопают в ладоши. А он уже в другую сторону, к физико-техническому и дому Ученых. И не устал, нет, не устал, только крикнет: давай эту! И гитарист его понимает, и баянист уже идет за ним, на ходу раздирая мехи. И что-то новое, запретное, уже носится в воздухе, с ним будут долго бороться, но потом все же поймут, что ничего в нем страшного нет. Не развращает он молодежь. Да и пройдет, сам собой пройдет, сгинет, исчезнет. Рок… Рок-энд-ролл. Рок-н-ролл. Это еще потрясение, невидаль. Даже любители фокстрота «линда» возмущаются. Бесстыдство. Позор. Стиль! Да и каждый ли сможет так? Дернул партнершу за руку, кажется, оторвет руку, перекинул через спину? Что делается?!

Ладно…

Тут ведь еще что? Тут ведь рядом клиники мединститута и, напротив, родильный дом. Проклинают молодежь больные, которые не могут заснуть. А роженицы, наверное, не проклинают. Да и больные не все. Прыгал же раз из окна один с загипсованной ногой, предварительно выкинув костыли. И тоже пытался незнакомо вертеться на одной ноге, отбросив в стороны ненужные ему в тот момент костыли. Потом едва нашел их. Все-таки, как-никак государственное имущество. Нянечки прибегут, покричат, покричат, а если помоложе, то и сами сначала потанцуют, а потом уж докладывают, что студенты их не слушают. Никто не умер из-за этой ночной вакханалии. А дети, по статистике, рождались нормальными и, подрастая, все же были чуть веселее других по характеру.

А я вижу, как какой-то баянист начинает играть. Негромко, словно примериваясь. Нет, сейчас здесь нельзя. Пойдем вон туда, к общежитию по Кирова, 2. Там мешать некому. Общежития, корпуса политехнического, а места тут не меньше. Пойдем, соглашается он. И компания, с которой он, наверное, пришел, устремляется к другому «пятачку». Их не один и не два, этих «пятачков». Есть и у Лагерного сада, есть и в других местах.

О, здесь уже ансамбль! Аккордеон, три гитары, три мандолины. Ну, эти-то все могут, начиная от вариаций на тему «Светит месяц» и кончая вальсом «Плач Наполеона».

Сегодня мне и делать-то почти ничего не приходится. Настроение. Да… настроение.