Глухарь - Андрей Ханжин

И если попытаться извлечь из собственной башки пластины стереотипов, то явь станет более прозрачной, пусть и пугающей с непривычки. Если выбросить из головы весь тот мусор который начинает копошиться в сознании при слове «зона», то останется точная формулировка.

Если вытряхнуть половинки блатных шансонов, если забыть дебильные рассказы о прелестях легкой наживы, если не увидеть фильм с обаятельным актером в роли романтичного и беззаботного альфонса-домушника с замашками мокрушника, то…

То останется только зона — часть суши огороженная колючей проволокой, где одни низкоразвитые существа глумятся и измываются над другими еще менее развитыми существами. Издеваются и страдают, когда не могут получить удовольствия за счетчужого горя.

Вот и вся «зона».

И законы — это просто строго поддерживаемый порядок восприятия стереотипов. И если ты знаешь об этом, то тебе будет несложно разобраться в любой ситуации. Но как же это не просто — изменить вдолбленное в тебя отношение к жизни.

Первые беглые взгляды брошенные мной, пока я шел из карантинного помещения с матрасом в руках, навели тоску. Я зафиксировал забор с колючей спиралью, недавно покрытые жестью караульные вышки, идеально выметенные дорожки, красный лоскут на флагштоке, подстриженные в каре кусты и деревянный забор промзоны, декорированный цитатами из «Морального кодекса строителя коммунизма».

Все это, взятое вместе, навело меня на мысль, что место это сучье, и людям здесь живется не легко.

Излишне объяснять тебе кто такие «козлы». Но смею заверить тебя что там, где ты сидел, настоящие козлы тебе не встречались.

Козлы — это прислужники ментов. Проводники их замыслов. Прислужники озверевшие, поскольку срок их биологического существования напрямую зависит от качества услужения.

Думаю что на Руси оттого так не любят ментов, потому что русские никогда в своей жизни не чувствовали себя ответственными за происходящее. Такие бердяевские недоанархисты.

Над нами постоянно возвышался какой-нибудь деспот. И если деспот был лишь номинальной фигурой, если был слабохарактерным, вольничать позволял, то мы его осмеивали и сносили с постамента. А если он был маниакальным душегубом с навязчивой идеей вселенского господства, то мы ненавидели его до обожания. Причем обожание доставалось только тирану, тогда как ненависть и проклятия сыпались на головы тех, кто по долгу службы поддерживал и укреплял тиранию.

Именно поэтому такое восхищение и понимание вызывали у нас всевозможные бунтари, разбойники, каторжники и прочие несогласные, если даже эти «несогласные», всего-то, тырили у пенсионеров сумки в общественном транспорте.

Тем не менее, вся эта мелкая шушера, попадая в «места не столь», становилась частью большого преступного мифа. Это о них слагаются убого рифмованные куплеты песен приблатненных исполнителей. Тех песен, от прослушивания которых тоже прогрессирует преждевременная деменция о которой доктор отзывался как о самой страшной форме утраты разума.

Мир ничтожеств, где редкие личности похожи на сваленные бурей деревья. А вокруг…

Ну представь себе! Был никем, никак не назывался, участковый ему подзатыльники отвешивал и вдруг — арестант! Частица преступного сообщества! Круто. И не весело.

Не получается весело.

И не получится.

Потому что в издевательстве человека над человеком, в унижении человека человеком нет ничего веселого. И в желании отстоять право на собственное мнение тоже нет ничего потешного. И весь этот терминологический бред — «мусора», «пацаны» — весь этот неодушевленный механизм подчинения работает на естественном топливе человеческой глупости.

Какая же уродливая харя у этого вечного двигателя!

Если хочешь понять сущность явления, попробуй спровоцировать ситуацию при которой явление отреагирует на твои действия всей своей сущностью. Только во время увернись.

Методом действия эта формула стала много позже. А тогда все познания приобретались случайно, неосознанно, по наитию. И в роли провокатора всегда выступала собственная шкура.

Так вот, шел я с матрасом в обнимку…

А на встречу мне двигался переросток с тяжелой челюстью, в сверкающих отутюженных сапогах и в дурдомовской береточке с пришитым к ней козырьком. Видимо, этот нелепый головной убор должен был символизировать фуражку. Вот такое странное существо вышло мне на встречу.

Откуда мне было знать что привилегией передвигаться по одиночке обладали в данной местности исключительно активисты, козлы то бишь. А пришитый к беретке козырек указывал на высокое положение его обладателя в козьей иерархии.

И что?

«Где находится пятый отряд?» — спрашиваю я у этого тяжелого переростка, как спросил бы у любого встречного.

Он такую рожу состроил, будто его утонченного слуха коснулось нечто омерзительное, скрежет пенопласта по стеклу. И продолжая пребывать в этом карикатурно — козьем образе, сцеживает мне через губу: «С этапа что ли, чушок? Ходи вон туда!»

Братуха, я тебе отвечаю, хамов не переношу с утробного созревания. Маме когда хамили в трамвае, я брыкался. А этот прямо питекантроп какой-то! Матрас я ему под ноги швырнул и говорю: «Ну вот и волоки туда мои шмотки! А я пока по зоне тасанусь, на житуху вашу подыбаю».

Конь этот онемел.

Вижу, как у него затылок волдыриться начал от разных предположений: может родственник чей? Может братан бугра главного? Может…

Короче, разворачиваюсь и шагаю к группе одинаково одетых людей, переминающихся в загончике — курилка типа. А этот пеликан взором блуждает, то на матрас взглянет, то на мою удаляющуюся спину. И мучительно ищет выход из положения своего идиотского.

Еще чуть позже одинаково одетые пытались объяснить мне, что это какой-то очень ветвисторогий козел и что по одному здесь нельзя даже до сортира дойти. Нарушение. Бить будут. И говорят они мне все это полушепотом, и смотрят затравленно и обреченно.

Поверь мне, братан, я отлично понимал что делаю. У меня уже два года «бессрочки» за ушами торчали. И лагерная суть там уже в полный рост проповедовалась. Детали да ньюансы, да, отличные от зоны, но суть та же. И что меня за такой поступок ожидает, я знал наверняка.

И то, что определять свое положение и отношение к себе нужно с самого первого дня, мне тоже было известно. И это я знал не от пребывания в «бессрочке», а от природы.

Но не знал я одного. Не знал, что именно в этой зоне будут бить до тех пор пока волю не переломят, либо пока не изувечат, либо… пока кого-то из перевоспитывающих не завалят.

Вот об этом последнем «либо» почему-то заботятся меньше всего.

Поэтому со своим «нечего терять» я был в непременном выигрыше еще до начала игры. И когда вечером первого дня какой-то плюгавый козленыш позвал меня в сушилку, терять мне было, как всегда нечего.

Вот рассказываю тебе об этом и сам слышу, понимаю, что слова звучат фальшиво, с точек сползают. Или расставляю я их не в той последовательности.

Шевелящиеся фотографии.

В полутемной сушилке пятеро.

Один пытается пробить мне в подбородок.

Уворачиваюсь.

Но не успеваю ответить, потому что теряю равновесие и падаю на пол от удара по затылку.

Дальнейшее вспоминается пунктирно, проступая и теряясь. Подняться уже не могу. Четверо держат меня, растягивая на весу за руки и за ноги, а пятый со всей дури прикладывается кирзовым сапогом по почкам.

Затем кто-то входит и говорит, что для первого раза достаточно.

А ночью я снял с кровати железную дугу и проломил ею череп одному из тех активистов. Он спал, улыбался во сне, колхоз свой наверное видел…

А кипеш поднялся!

Давно у них видно козлам рога не сносили.

Но в ту ночь мне везло.

Мусора меня ремнями скрутили и поволокли в карцер. Куда тут же приперся дежурный опер. Я так понял, что этот опер с отрядными мусорами враждовал, потому что он настойчиво принялся уговаривать меня мои же побои начальнику медчасти предъявить, под регистрацию. По сути опер меня спасал.

Я послал его.

Но в азартном приступе уговоров опер все же сболтнул что: «У них недавно ЧП в отряде случилось, парнишку одного до смерти забили. Ты мне помоги, напиши на них, а я сделаю так, чтоб тебе за этого проломленного активиста ничего не было».

Пачку сигарет мне оставил и ушел.

«Думай до утра».

Сигареты те я вслед за ним вышвырнул.

Так завершился мой первый день в колонии для несовершеннолетних.

Свобода одиночества.

Хорошо что я скоро сдохну… Ведь так и не нашлось для меня определенного места в этом мире. И я уже не знаю какую роль исполняю в абсурдном спектакле жизни. Кто я-лишившийся рассудка актер, ничего не понимающий зритель, случайный декоратор, угрюмый гардеробщик? Но точно не режиссер.