Теплая птица - Василий Гавриленко

Когда пришел в себя, директор сидел за столом и вытирал лицо платком.

— Жара, — устало сказал он. — Проклятая жара. Прямо Бангладеш. Даже кондиционеры не справляются.

Кашлянув, Невзоров выпил воды из графина.

— Хотите?

Андрей мотнул головой, замычал, надевая треснувшие очки. Из разбитого носа на белый кафель капала кровь.

— Идите, Островцев, — разрешил Невзоров, глядя, как Андрей поднимается с пола. — Идите и подумайте над нашим разговором. Хорошенько подумайте.

— Я подумаю, Александр Игоревич, — пробормотал Андрей и вышел из кабинета директора.

Голова гудела, как бубен шамана, мысли свернулись в бесформенный комок. Он словно побывал в дурацком фильме либо в глупом сне: только что хотел набить морду директору, а в итоге сам оказался с набитой мордой.

Болезненный смех сотряс Островцева.

«Бред! Просто бред!»

В коридоре никого не было. Прошмыгнув в уборную, Андрей смыл с лица кровь. Скомкал перепачканный халат, бросил в урну.

Сжимая челюсти, Островцев добрел до ОПО.

«Десять тысяч долларов», — сказала в электричке Анюта.

Зачем ей столько? А впрочем, не все ли равно — ей нужны деньги, и ему нужны деньги, всем нужны деньги.

«Они следили за мной. Как за крысой. За крысой! Что же это за организация?».

Андрей присел к столу. На часах — 14.00. Как время пролетело!

«Ничего, мы что-нибудь придумаем. Что-нибудь придумаем».

Островцев взглянул на плотные полки с результатами опытов и в голове почему-то возникли виды Парижа, Нью-Йорка, еще каких-то городов, увиденных по телевизору и на картинках в журналах.

«Придумаем… Завтра».

Змеиное шипение из-под пола, казалось, одобряло его.

Андрей взял портфель и поднялся.

Из столовой доносился запах жаркого, но Островцев, даже не подумав об ужине, проследовал к раздевалке. Натянул плащ и, слегка согнувшись, двинулся к лифту. Рабочий день для него закончился.

В вечернем сумраке подходящая к платформе электричка казалась зеленой гусеницей. Анюта, видимо, устала: не болтала, не лезла целоваться. Сидела на лавке, щелкала семечки. В автобусе она спросила, что у Андрея с лицом; он соврал, что упал с лестницы.

Распахнулись двери, выпустив потный, усталый люд. Когда толпа схлынула и немногочисленные пассажиры стали заходить в поезд, Анюта поднялась, пряча семечки в сумку.

— Пошли, что ли. А то до ночи останемся.

Они последними вошли в электричку. Двери захлопнулись.

«Следующая станция — Малоярославец», — объявило радио.

— Ты смотри-ка, — удивилась Анюта. — В Шемякино, что ли не остановится?

В вагоне было совсем мало народу: две женщины и мужчина впереди, да спал на лавке бомж.

Радио соврало: электричка остановилась в Шемякино, но вряд ли кто-нибудь вошел в вагон с темного полустанка.

— Анюта.

— Ну?

— Зачем тебе десять тысяч?

Анюта помолчала, прислушиваясь к стуку колес, наконец, будто нехотя, сказала:

— Я беременна. Кажется…

Чего-то подобного Андрей и ожидал. Он вздохнул, глядя на проносящийся за окном лесок.

— Если ты не хочешь, то не надо, — сердито сказала Анюта.

— А? — встрепенулся Андрей. — Нет-нет, что ты! Деньги будут.

Она улыбнулась:

— А своей ты скажешь?

— Скажу, — соврал Андрей.

«Малоярославец. Следующая остановка Ерденево».

— Ну, до завтра!

Анютин поцелуй вкусно пах семечками.

Она вышла из вагона, пройдя под фонарем, помахала Андрею рукой. Островцев подумал: как странно, что именно эта женщина, в сущности, совершенно ему чужая, носит в себе его ребенка.

Кроме Андрея и бомжа в вагоне никого не было. А может, не только в вагоне, но и во всем поезде?

Островцев смотрел на свое отражение в черном стекле и ни о чем не думал. Хотелось спать, но, боясь пропустить свою станцию, он тер глаза, зевал.

«Следующая станция — Родинка» — прохрипел динамик.

Андрей поднялся, прошел в тамбур. Бомж спал на лавке, раскинув в стороны обутые в раздавленные ботинки ноги. Вспомнилась похожая ночь, только зимняя. Островцев ехал тогда домой и тоже на лавке спал бомж. Кажется, в Малоярославце в электричку заскочили трое молодчиков и с криками принялись избивать бомжа ногами. Андрей ясно вспомнил свой собственный ужас и омерзение: он не посмел вмешаться, сидел, внутренне содрогаясь при каждом ударе по опустившемуся, безобразному, но человеческому телу. Молодчики выскочили на следующей станции, Островцев перешел в другой вагон, не в силах осознавать, что рядом лежит бездыханное окровавленное тело.

Родинка едва светилась во мгле. С пригорка Андрей привычно отыскал глазами свой дом: в окнах, конечно, горит свет.

— Галя! Андрюшка приехал! — глухо крикнула Марина Львовна.

Андрей оставил портфель в прихожей, повесил на гвоздь плащ, и, разувшись, прошел в дом. Из кухни вышла Галя. Зеленоватые глаза смотрят тревожно. Заметила, конечно, следы невзоровских кулаков. Но матери она ничего не скажет — не станет тревожить.

— Андрюшка, как работа? — голос Марины Львовны донесся из спальни.

— Все хорошо, мама, спи.

Галя спросила про ужин.

— Поужинал на работе, — соврал Островцев. — Устал сильно…

— Ну еще бы, — заворочалась в темноте Марина Львовна. — Целый день…

Андрей прошел в комнату, быстро разделся, лег. Прохлада постели была приятна. В открытую форточку проникал сладковатый цветочный запах.

Негромко, как бы извиняясь, постучав посудой на кухне, пришла Галя. Медленно разделась. Андрей даже с закрытыми глазами видел ее некрасивое, преждевременно состарившееся тело, пожухшее, бесплодное.

«Пустоцвет», — так иногда его мать называет жену.

— Андрюшка, — услышал он шепот и, хотя ждал, знал, что он последует, слегка вздрогнул под тонким одеялом. — Андрюшка, что у тебя с лицом?

— Отстань, — пробурчал Островцев, переворачиваясь на другой бок.

Галя умолкла, но минуты через две снова зашептала — горячо, со слезой:

— Кто это тебя, Андрюшка? Ну, скажи!

— Отстань, я спать хочу!

— Тише, — испугалась Галя. — Марина Львовна услышит!

Но Островцева уже ни о чем не надо было предупреждать: словно в зыбучие пески, он провалился в сон, а женщина рядом с ним еще долго не спала, время от времени приподнималась на постели и заглядывала в побитое лицо старшего научного сотрудника.

9

Любовники

Лес шумел, как рать, поднявшаяся на бой.

Шли молча. Марина — впереди; ветер играл рыжими прядями.

Я — следом, думая о своих всполохах. Островцев противен мне; противны обе его женщины, его работа и вообще весь его мир. Мир мелкий, мертвый… Все эти люди — Андрей, Галя, Анюта, Смолов, Невзоров — мертвецы, но они умерли задолго до Дня Гнева. И все-таки мне интересно…

Я хмыкнул, вспомнив, как Невзоров избил Андрюшку.

— Ты чего? — обернулась Марина.

— Да так, вспомнил кое-что.

В зеленых глазах сверкнуло любопытство.

— А я думала, ты не видишь всполохов.

— Теперь вижу.

— Расскажи.

— Да что там рассказывать…

Марина пожала плечами.

— Твое дело.

В самом деле, почему бы не поделиться с ней своими всполохами? Дело давнее, дело темное…

Я ускорил шаг и, догнав девушку, пошел рядом.

— В общем, это связано с Обнинском. Всполохи говорят, что когда-то я там работал…

Она слушала, не перебивая.

Когда я закончил свой рассказ (почему-то выключив из него Анюту), пошел снег. Сквозь снежинки я смотрел на Марину: что она скажет? Но девушка шла молча, время от времени стирая с лица мокрый снег.

— Надо искать убежище, — сказал я, взглянув на небо.

— Андрей, а ведь там была еще одна женщина.

Я вздрогнул.

— Признайся.

Марина схватила меня за рукав куртки.

— Да, была, — признался я. — Как ты узнала?

Марина засмеялась.

— Это секрет. Она хорошая была?

— Хорошая?

— Ну, добрая, красивая?

— Нет, не хорошая.

Зеленые глаза обдали холодком.

— Андрюшке твоему нравилась.

— Так Андрюшка — это не я.

Она отпустила мой рукав.

Солнце, зашторенное метелью, казалось блеклым пятном и все сильнее вытягивалось вдоль горизонта. Мало-помалу оно начало краснеть. Стрелки вряд ли простят нам угон вертушки, но пока можно не волноваться: погоня в такую погоду невозможна.

Одно плохо: снег мокро всхлипывает под подошвами, и на нем остаются синеватые следы. Две цепочки следов.

Что-то давненько не видать игроков… С одной стороны, это хорошо — махать заточкой кому охота; с другой — странно. Нет игроков, нет стрелков, нет тварей. А кто есть?

Джунгли приучают к тому, что жизнь — это всего лишь бег от смерти. Рано или поздно к нему привыкаешь и забываешь о том, что бежишь. Ноги-руки крепки, котелок варит — удрал, обманул, выиграл — прожил день. Нет — ну что ж…