Дестини - Боумен Салли

А дальше было шоссе, а дальше по шоссе Оранджберг, с бензоколонкой, рынком, банком, отелем и салоном Касси Уайет, где мама три раза в неделю по утрам делала дамам прически.

А за Оранджбергом были Селма, Монтгомери – столица штата, а потом Бирмингем, но там она никогда не бывала. Мама сказала – ну и что? Зачем ей Бирмингем? Когда она подрастет, они поедут в Нью-Йорк и пройдут по Пятой авеню, и побывают во всех прекрасных магазинах. А потом сядут на теплоход или даже на самолет и поедут в Лондон, и в Париж, и в Рим. Конечно, немцы разбомбили Лондон, и мама его не видела вот уже почти пять лет, но она сказала, что он все равно самый красивый. И там есть парки – большие парки, совсем не такие, как деревья вокруг, а с зеленой травой, множеством цветов и прекрасными аллеями. И еще там есть эстрады, а на них солдаты играют марши и вальсы.

Когда у них будут деньги, сказала мама. Вот тогда они и поедут. И не остановятся, чтобы осмотреть Бирмингем в штате Алабама. Они? Да ни в коем случае!

Она повернула голову. Стрелки на часах стояли точно на красных наклейках. Мама сейчас вернется. Она никогда не опаздывает. «Точность – вежливость королей», – вот как она говорит. А придет она с другой стороны, по тропинке, которая ведет через поле к большому дому, потому что сегодня суббота, а по субботам мама причесывает миссис Калверт. Не в салоне Касси Уайет – туда миссис Калверт не снизойдет поехать, говорила мама, – а прямо у нее в спальне.

Элен один раз ходила туда с мамой – один-единственный разочек, – чтобы подавать ей шпильки. Так мама сказала миссис Калверт. Но Элен знала, что эта причина ненастоящая. Просто мама хотела, чтобы она увидела дом – приличный дом, – высокий, белый, с колоннами и верандой. У миссис Калверт был цветной дворецкий и настоящие слуги, как полагается настоящей даме, и она очень капризничала, и говорила, что от солнца у нее болит голова, а потому шторы держали опущенными. В комнате у нее было сумрачно и прохладно. И очень тихо. И пахло щипцами для завивки, и еще духами, свежевыглаженным бельем и цветами.

Так чудесно, подумала Элен. И всякие сверкающие хрустальные бутылочки перед зеркалом на ее туалетном столике, и еще щетки в серебряной оправе. Но сама миссис Калверт ее разочаровала. Такая тощая, костлявая… А когда Элен стояла совсем рядом, то разглядела пудру, присохшую к землистой коже миссис Калверт, заметила, что уголки ее рта оттянуты книзу и в морщинах. Она была янки, сказала мама. А это значило, что миссис Калверт приехала с Севера – из Нью-Йорка или, может, из Бостона Настоящая дама, сказала мама, и заметно старше своего мужа, добавила она с маленькой улыбкой. У нее были седые волосы, и мама освежала их какой-то особой жидкостью из пузырька, который пах очень скверно. Так они всегда говорили – «освежала», но дома мама смеялась, подмигивала и говорила: «Не забыть захватить флакон с краской».

Когда они в тот раз уходили из большого дома, на веранде им встретился майор Калверт. На нем был белый костюм. Элен никогда прежде не видела мужчин в белых костюмах. Он был очень высокий, и очень загорелый, и очень красивый. А увидев ее, он встал и подошел к ним. Подошел, и остановился, и стоял, оглядывая ее с головы до ног, пока мама не представила ее ему. Ну, после этого Элен хорошо знала, что надо сделать. Мама ее научила. Она протянула руку, посмотрела ему прямо в глаза и сказала: «Как вы поживаете?» – совсем так, как показывала мама. А майор Калверт уставился на нее, а потом засмеялся, очень громко. И очень вежливо пожал ей руку, и что-то сказал маме, только Элен не расслышала.

«Что он сказал, мамочка?» – спросила она, как только они отошли подальше. А мама улыбнулась.

«Он спросил, сколько тебе лет, а я сказала – пять, и он сказал, что ты вырастешь красавицей».

Элен так и застыла на месте.

«Красавицей? Это значит – красивой? Как настоящая леди?»

«Ну, конечно! – Мама ласково погладила ее по плечу. – Разве я тебе это не говорю постоянно?»

Да, она говорила. Постоянно. С тех пор, как Элен себя помнила. И это очень приятно, подумала она, подняв глаза и увидев за деревьями фигуру матери.

Очень-очень приятно. Но все-таки меньше, чем от того, что это сказал майор Калверт, потому что майор Калверт был мужчина и джентльмен. От него пахло одеколоном, и кожа на ладонях у него была гладенькая, а когда он пожимал ей руку, то сделал что-то неожиданное, о чем мама никогда не упоминала и чего никогда не делала, когда учила ее пожимать руку и они упражнялись. Он вдавил кончик пальца во влажную впадину ее ладошки – сначала слегка, а потом посильнее, и чуть-чуть тайно царапнул ей кожу безупречно наманикюренным ногтем.

Маме она не сказала. Вдруг она рассердилась бы и больше не пустила бы Элен в большой дом никогда-никогда. А ей очень хотелось снова там побывать. Хотелось поглядеть на большие серебряные щетки, почувствовать запах свежего белья и опять увидеть майора Калверта. Потому что он царапнул ее ладошку, и это было очень-очень приятно. Ей стало тепло, и радостно, и непонятно – совсем так, как тогда, когда она подглядывала за мальчиками Тэннеров у бочажка.

А это было странно. Потому что майор Калверт, хотя и был мужчиной, выглядел очень красивым и очень чистым. Так почему же она почувствовала себя совсем так же, как когда глядела на грязные мешочки, про которые ей было запрещено упоминать?

Она быстро поднялась со ступеньки. Об этом не надо думать. Это гадко, и мама может заметить, что она вела себя плохо. Она замахала руками, охваченная внезапной радостью, что у нее есть тайна, и радуясь, что вернулась мама.

– Посмотри, – сказала она. – Я сделала тебе английский сад.

Самое лучшее время было после ужина. Элен очень его любила. Свет становился мягче, воздух прохладнее, ситцевые занавески на открытом окне колыхались от ветерка, а снаружи цвиркали цикады. И мама принадлежала ей одной, и они занимались особыми уроками, которые были совсем не похожи на обычные уроки, а казались игрой, в которую она умела играть очень-очень хорошо.

А этот вечер оказался еще и особенным. Потому что мама вернулась с сюрпризом – пакетом в оберточной бумаге, который сразу спрятала в спальне, но Элен увидела по ее глазам, что ей весело. И мама сказала, что позволит ей посмотреть потом. Если она будет стараться, когда они займутся уроками.

Но сначала был «детский ужин», как говорила мама. Она в этом была очень строга: дневная еда называлась «второй завтрак», а вовсе не «обед», как говорили дети Тэннеров, потому что были маленькими невеждами. Потом чай в пять часов, который никогда не сервируют за обеденным столом, а только в гостиной, если она у вас есть. У них гостиной не было, и они только делали вид. Потом был ужин, а когда она вырастет, вместо него будет обед, который подают в восемь.

Поужинали они крутыми яйцами и намазанными маслом тонкими-претонкими ломтиками белого хлеба с обрезанной корочкой. Ничего жареного они никогда не ели. Мама говорила, что жареная еда – вульгарна и от нее портится цвет лица. А в заключение кусочек сыра и фрукты. Но с фруктами было трудно, потому что есть их полагалось с помощью ножа и вилки, а чистить апельсины надо было одним способом, а яблоки совсем другим, так что иногда Элен путала, а мама хмурилась.

После ужина мама включила радио, и они слушали последние известия, очень скучные, думала Элен. Только войне во всяких местах, про которые она никогда прежде, кроме Кореи, и не слышала. А потом, когда посуда была вымыта, потом начиналось самое интересное. Уроки.

На этот раз ей было задано поставить прибор на покрытом клеенкой столе, правильно положив ножи, вилки и ложки. Получилось не очень красиво, но мама не сердилась, потому что все они были одной величины, а не разные, как полагается, но раскладывать их следовало по правилам.

Кончив, Элен взобралась на стул с подушкой и чинно ждала. Спина прямая, локти прижаты к бокам, потому что на банкете или званом обеде ратопыривать локти нельзя – слишком мало места. Мама улыбнулась.