Улица - Мордехай Рихлер

Гас и Херши опешили. Матери запрещали им водиться с Ноем. Ябеда говорил дело, но если Ной останется, а они уйдут, выходит — они струсили? А Ной уж точно останется. Когда его отец приезжает на выходные, они с утра до вечера лаются.

— Через сто лет никого из нас не будет, — сказал Гас.

Ябеда раздраженно пинал пень — выжидал.

— Херши, пойдешь со мной — отдам четвертак тебе.

— Змей поберегись, — сказал Херши.

Вот тут Ябеда и убежал домой.

День влекся медленно, но в конце концов солнце стало спускаться, поднялся ветер. На пляже осталось всего несколько человек.

— А что, христианин — он и католик, и протестант? — спросил Херши.

— Угу, — ответил Ной.

— Но они же разные, — сказал Херши. — Разве нет?

— Разные-то они разные, — сказал Гас. — Только в чем разница между Гитлером и Муссолини?

Ной решил, что, раз начало смеркаться, есть кто на пляже или нет, а они рискнут. Немногочисленные замешкавшиеся парочки увлечены друг другом, и, если изловчиться, они их не заметят. Ной сказал, что они с Гасом сделают вид, что прогуливаются по пляжу, и как бы невзначай подойдут к объявлению с разных сторон. Сдается, что оно закреплено не очень надежно. А если кто за ними погонится, Херши закричит и предупредит их. А потом и камни на что, не говоря уж о пневматическом ружье.

Итак, Ной и Гас с самым беззаботным видом побрели по пляжу. Ной посвистывал. Гас прикидывался, будто собирает камешки. Ветер взметал песок, пылающий шар солнца все ниже опускался за гряду гор напротив. С наскоку, остервенело мальчишки выдергивали из песка шест с объявлением. Гаса трясло от смеха, по его щекам текли слезы. Ной чертыхался. И тут тишину прорезал пронзительный крик: «Берегись!»

Гас выпустил объявление, бросился со всех ног — укрыться в лесу.

— Быстрей!

Ной не отступался. К нему, размахивая веслом, бежал мужчина. Ной, в последний раз отчаянно дернул и отломал объявление от шеста. Теперь мужчина был уже в двадцати шагах от него — он грозно занес весло. Глаза у него были бешеные.

— Ах ты, сучонок!

Ной увернулся, рванул к кустам. По его спине молотила галька. Сзади со свистом разрезало воздух весло. Но он мчался что есть мочи. Добравшись до кустов, он — зигзагами — побежал вверх по склону. Все бежал и бежал. И в конце концов, так и не выпуская объявления из рук, упал на усыпанную сосновыми иглами землю, сердце у него колотилось.

Гаса не было видно, зато за скалой замаячил Херши. Вскоре стемнело, и они поняли, что заблудились. Заблудились, а фонарика-то у них и нет. Что, если они ходят по кругу? Что, если они опять выйдут к озеру Гандон — как знать? Склон становился все более пологим, и вот уже Ной и Херши вышли на ровную полянку и тут же услышали голоса. Лучи фонариков прорезали темноту. Мальчишки поспешно засунули объявление в груду гниющей листвы и, набив карманы камнями, залезли на дерево. Голоса, лучи фонариков, обшаривающие местность, всё приближались.

— Херши!

— Ной!

— Мальчики!

— Ау!

Мальчишек разбирал смех. Похоже, все более или менее здоровые мужчины в Прево этим вечером вышли в горы, вооружившись кто вилами, кто граблями, кто клюшками и бейсбольными битами. Ной и Херши уж никак не ожидали ничего хорошего от Ябеды, но в эту пятницу они были ему благодарны. Спустившись с дерева, они вытащили из-под листвы объявление, и в этот вечер Прево чествовал их как героев. Не знали, куда их посадить, чем угостить. В воскресенье утром Ной, Херши, Морт Шуб и Гас водрузили объявление на своем пляже. Придя поутру на пляж, купальщики прочли:

ПЛЯЖ ПРЕДНАЗНАЧЕН

ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО

ДЛЯ ХРИСТИАН

ОБРЕЗАННЫХ

6

С деньгами у нас было туго. Тем не менее не выставлять же нам, как Айзенбергам из соседнего дома, в окне объявление: «Сдается комната». Так низко мы опуститься не могли.

— Сейчас в мире столько страданий, — приводила доводы мама, — и, если взять жильцом беженца, холостяка, мы поможем их уменьшить. К тому же как знать — вдруг он женится на сестрице Бесси: бедняжке давно пора замуж.

Итак, в ноябре 1942-го мы позвонили в соответствующее агентство и нам прислали нашего первого жильца, беженца, без всяких там объявлений. Герр Бамбингер был тщедушный, сутулый, его лысая голова ярко блестела, подбородка у него, можно сказать, не имелось. Он носил очки в металлической оправе с толстыми стеклами и, хоть и курил самокрутки, зато вставлял их в черепаховый мундштук.

— Я так понимаю, — сказала мама, — вам пришла пора устроить свою жизнь. Вы, я так думаю, подыскиваете жену.

— Готов поспорить на что хотите — так оно и есть, — сказал папа.

В пятницу на обед пригласили сестрицу Бесси, а в воскресенье родители загнали герра Бамбингера в угол.

— С лица, — сказала мама, — не воду пить.

— Верно.

— В жене что важно: чтобы на нее можно было положиться, — сказал отец, потчуя герра Бамбингера рюмкой бренди. — Ну и чтобы у нее сбережения в банке имелись.

Герр Бамбингер не пил с утра до вечера черный кофе в «Старой Вене» наподобие остальных беженцев и не разглагольствовал о том, что в Канаде сплошь серость и бескультурье. Вечерами Бамбингер по большей части курил, не зажигая света, в своей комнате за кухней. Без конца строчил письма, исписывая рисовую бумагу сверху донизу, — почерка мельче и убористее я в жизни не видал. Письма он посылал в Международный Красный Крест, а также в организации и лагеря беженцев во всем мире, но в ответ ничего ниоткуда не получал, если не считать своих же вернувшихся обратной почтой писем да выпусков «Aufbau»[109].

Бамбингер проявил изрядный интерес ко мне. Он убедил маму, что комиксы вредны.

— Супермен, — сказал он, — это пропаганда фашизма, а у Бэтмена с Робином[110] лишь прозрачно, весьма прозрачно, — сказал он, — завуалированные гомосексуальные отношения.

— На вашем месте, — говорил он маме, — я не разрешал бы ему в такой холод ходить без шарфа.

Через два дня последовало новое назидание:

— За едой мальчику не следует класть локти на стол.

А еще как-то он без долгих слов выключил радио:

— Нельзя делать уроки и одновременно слушать радио.

Родители верили, что герр Бамбингер искренне печется о моем благе, и, когда я говорил, что нечего ему лезть не в свое дело, меня одергивали.

Как-то в воскресенье мама заставила меня пойти погулять с герром Бамбингером.

— С какой, интересно, стати? Сегодня я хотел поиграть в футбол, — кобенился я.

— У бедного герра Бамбингера жена и ребенок твоего возраста, а он не знает ни где они, ни живы ли они вообще.

Бамбингер из чистой, как я считал, вредности повел меня в Музей изобразительных искусств на Шербрук-стрит.

— Учиться ценить искусство, — сказал он, закуривая, — никогда не рано.

— Как насчет сигаретки?

— Растущему организму никотин вреден.

— Жадитесь, небось, дать мне курнуть — так бы и сказали.

— Ты не только глуп. Ты еще и груб. Будь ты моим сыном, ты бы не посмел так себя вести. Я бы тебя научил почитать старших.

— Так я ведь вам не сын.

Но всерьез мы с Бамбингером поцапались из-за кофе. В войну кофе, если помните, было нормировано. Дети получали свою норму по достижении двенадцати лет. На кофе были особые талоны. Я с нетерпением ждал, когда мне исполнится двенадцать, и на следующий же день потребовал налить мне кофе. Мамины губы тронула еле заметная улыбка. Бамбингер, однако, посмотрел на нее предостерегающе, на меня — укоризненно.

— Ты же знаешь, тебе нельзя пить кофе, — сказала мама. — Мал еще.

Сестра ухмыльнулась и чуть ли не в один глоток осушила свой кофе.

— Законно избранным правительством Канады мне со вчерашнего дня дано право пить кофе.

— В правительстве полным-полно антисемитов, — гнул свое отец.

Я, однако, заметил, что мама дрогнула.

— Всего одну чашку, — канючил я. — Ты что, умрешь от этого?

— Твоя мать права. Для растущего организма кофе вреден.

Если ты поздно ложился спать, это, согласно Бамбингеру, тоже замедляло развитие. Так же как и вечера, проведенные в кегельбане.

— Это дело семейное, и вам бы в него свой нос, а он у вас на двоих рос, не совать.

— Немедленно извинись перед мистером Бамбингером!

— Или я получу причитающуюся мне по закону норму, или разорву свои талоны.

— Ничего подобного ты не сделаешь. А теперь извинись перед мистером Бамбингером.

Бамбингер издевательски улыбался, выжидал.

— Идите к черту! — завопил я и напустился на Бамбингера: — Чего вы удрали от Гитлера, струсили? Чего бы вам не уйти в подполье, не бороться против Гитлера? Все лучше, чем бросить жену и детей и спасать свою шкуру.

Мама отвесила мне оплеуху.

— Ах так? — Я выскочил из-за стола. — Я ухожу из дому.