Маленькая хня - Лора Белоиван

Страшную железку я зарыла на обочине подъездной грунтовки в десятке домов от своего собственного. Вернувшись, вымыла руки с «Фэйри», достала из укромного местечка бутылку водки, налила почти целый стакан и выпила теплую гадость. В башке что-то ухнуло. Я еще успела съесть помидор.

Ближе к вечеру меня разбудил муж. Сильно хотелось пить.

— Нажралась, что ли? — перевел он взгляд с моей помятой морды на стол, где стояли бутылка и стакан, — одна нажралась?!!

— На тебя бы посмотрела, — ответила я, кое-как отлепив язык от неба.

Слушал он меня, как обычно: не перебивая, но скептически.

— Дожили, — подвел он итог.

И тут я хладнокровно выложила главный козырь:

— Утром я нашла секатор на крыльце. Муж фыркнул:

— Он, поди, там уже неделю лежал.

— Слушай, я не дура какая-то! — заорала я. — Там еще вчера ничего не было. Я бабочек выметаю. Это она секатор принесла. С того света. Она.

— Ну и где?

— Закопала. На дороге. Далеко.

— Я ж говорю, спятила, — муж плеснул водки на дно стакана.

— Подожди хлестать, пойдем, я тебе покажу.

Он пожал плечами, но встал. Не знаю, почему он согласился. И что вообще можно было доказать зарытым в землю секатором? Но, так или иначе, я взяла лопату, и мы вышли за ворота. Копать он отказался наотрез: рыла я, а он стоял и смотрел. Когда показались синие ручки, он уже не ухмылялся. Понятия не имею, как все сложилось в его голове, но именно в тот момент он мне и поверил.

— Ладно, пошли отсюда, — сказал супруг сурово.

— Похоронить же надо, — возразила я. Он забрал лопату и быстро закидал яму вместе с секатором.

Дома мы молчали. Мужу я была ему благодарна за то, что он не выдвигал версий.

— Да, хорошенькие дела, — только и проговорил он. Я почувствовала что-то вроде гордости. Мы поднялись в мансардуи вышли на балкон покурить. Любовь Ильиничну мы увидели одновременно.

— Лара, — крикнула она со своего участка, — ваша кошка мне котят принесла! Прям в ящик с опилками. Здравствуйте, Александр.

— Здрасьте, — сказал муж. Она подошла ближе к забору.

— А дачу Ольги Степановны уже продали, знаете? — соседка покачала головой и поправила белую косынку. — От инсульта, оказывается, она умерла.

— А вы? — спросила я хриплым басом.

— Да вот решила еще и сегодня остаться. Сестра ж моя ногу подвернула, ни в магазин, ни поесть приготовить сама, в городе с ней просидела, вот, соскучилась по даче, — говорила Ильинична, обрывая со смородины мучнистые листья.

— А сын искал покупателя? — еще пыталась цепляться я за факты. Умный муж давно все понял и тихо ржал, отступая в тень лимонника и тыча в меня пальцем.

— Чей? Кому?

— Ваш, — у меня все еще не срасталось, — Вам.

— У меня ж дочь, — удивилась Любовь Ильинична, — так вы котят своих когда заберете?

— Если ты кому-нибудь расскажешь, я тебя прикончу, — сказала я мужу, развернулась и ушла в комнату.

— Ну ты и ду-ура, — выговорил наконец он и крикнул мне вслед: — Но я тебя все равно люблю!

— Я тебя тоже, — промолчала я.

...В пятницу опять строили вавилонскую башню. Когда настал золотой час укладывания Мишани, я попыталась ускользнуть, переложив обязанность сказочницы на Нюню — в конце концов, она мать. Не получилось.

— Ляка! Ну Ляка!!! — нудел Мишаня из спальни. И я пошла.

Племянник завернулся в одеяло, сложил ладошки под щеку и закрыл глаза. Я присела на край кровати и погладила его по голове.

— Рассказывай быстрее! — сказал он.

— Страшную?

— Страшную!

— Ты же спать потом не будешь.

— Буду!

— Честно?

— Честно!

— Ладно, слушай. В черной, черной комнате...

— Дура ты, Ляка.

Мои глаза метнули молнию, но она погасла незамеченной.

— И еще врунья, — добавил Мишаня, — врунья-грунья и дура.

— Ладно. Слушай, — сказала я, — я расскажу тебе про Секатор.

— А что это такое?

— Ножницы такие специальные, ветки обрезать. Нюня не разговаривала со мной до самой зимы, хотя еще

в октябре Мишка перестал орать при виде бабушек в белых платочках.

Вязкий, как сырое мясо, воздух застревал в ноздрях и не проваливался в легкие. Мелкие насекомые прилипали к лицу и путались в волосах. Мозг измучило слово «гомозиготность», невесть откуда запрыгнувшее в него еще утром, пока чистила зубы. На левой ноге лопнула водяная мозоль. Гом-мммозигггготность. Гомоззззззззз... Хотелось отползти в папоротник и умереть.

И везде эта паутина. Такая толстая, что идущих впереди китайцев отбрасывало назад, когда они не успевали наклонятся. Легконогие китаезы шли шибко, не оборачивались, не пытались убегать.

Тридцатипятилетняя Евгения Власьевна шла сзади всех. Она чувствовала себя пожилым давно не мытым чмом и уже километра три назад перестала снимать с джинсов коричневую паутину. К паутине присобачивались мошки, бабочки, семена травы и прочий хлам, образуя на штанах причудливые неопрятные гербарии.

Китайцев вели на расстрел. Почему нельзя было прям за заставой, где вполне подходящее освещение и место найти тоже навалом? Сама брякнула сдуру: хорошо бы на фоне колючки. Лейтенант сказал — об чем вопрос, пошли сходим. От заставы до ИТС — семь кэмэ. Семь туда, семь обратно.

Обратно не будет. У колючки она выпросит у лейтенанта пистолет и нечаянно прострелит себе ногу. Зигота. Зиготность.

Зигогогогогоготность.

Она прилетела на эту лучшую заставу утром. В сером Ми-8 были еще мешки с крупой, ящики с тушенкой и два Лысых срочника общим весом в одну пограничную овчарку. Какая держава, такие и карацупы. За державу — как обычно, за пограничное пополнение — худое и бледное — радостно. Отожрутся хоть на свежем воздухе.

А воздух был совсем и не свеж. Про такое мокрое трудно вообще говорить «воздух». Три дня тому прошел тайфун, разом вылив на тайгу весь летний запас воды. Влажность сто процентов при тридцати двух в тени — это негуманно. Лучше бы, конечно, отложить до сентября. В августе надо лежать на Шаморе. Логутенко знает. А это не он случайно? — «гамазиготнасть, а-а, гамазигот-на-аа-асть!!!» Мотив похож.

Одуревшее само от себя солнце тучно плавало меж кедров и лиственниц, что твоя рыба-шар за стеклом океанариума. Искало корм. По стволам плелись лианы актинидий. Евгения Власьевна представила себя американским коммандос в джунглях под Сайгоном. Мгновенно запахло падалью, и она стала представлять про другое.

Про Камрань. Панорама белого пляжа Камрани распахнулась за дальними кедрами. Синяя вода была явно перегретой, но это лучше, чем мокрый воздух. И она уже почти начала расстегивать штаны, как чуть не врезалась в спину пограничника с автоматом.

— Медведь вон дохлый, — сказал он, показывая дулом куда-то в папоротник.

Ни Шаморы, ни Камрани, ни детской речки по имени Ишим на свете нет и никогда не было. Дохлые медведи съели прохладную географию, укоризненно обступили со всех сторон, встали плечом к плечу, ни пройти ни проехать. Евгения Власьевна не стала смотреть, как тонкозадых браконьеров тыкали в кусты. Тем более что они опять улыбались. Дебилы, что ли?

— Говорят, не они, — сказал лейтенант. Теперь они шли рядом, начальник заставы и Евгения Власьевна. Лейтенант сорвал на ходу ягоду шиповника, пожевал и выплюнул. Кусочки жеванки попали к ней на джинсы и прилипли к паутине. «Нахера я надела серьги?» — подумала она. Но уже в следующее мгновение мозги зависли, потому что все кластеры опять заполнила гомозиготность.

Когда она прилетела, от белых штанов слепило глаза. Наверное, поэтому лейтенант постоянно глядел ей на майку: зеленый цвет успокаивает. Периодически к ним подходили жизнерадостные крепкоспинные кентавры, спрашивали у командира всякую ерунду и никуда не уходили. Им было интересно, что за баба приехала к начальнику заставы. Неженатый 26-летний старлей стеснялся, что Евгению Власьевну могут принять за его бабу, хотя она и ниче: сиськи, все такое. И не сильно старая. Но все равно как-то, фиг его знает. При этих не надо.

Евгения Власьевна дождалась, пока число загорелых жеребцов с мускулистыми руками станет подходящим, нежно взяла старлея под локоть и развернула его по направлению к зданию. Он дернулся, крикнул «это журналистка из газеты! этой...!» и пошел рядом покорно, как корова, и так же, как корова, при этом сопел.

Старлея звали Вова. Под защитой синих стен кабинета 2X2 он сопеть перестал, зато начал выпендриваться, выкладывать на стол пистолет и распространять обаяние.

Отчества Вова не запомнил, а «Евгения» как-то не выговаривалось, поэтому он называл ее «Смотрите» и «Знаете». Раз двадцать в минуту: «Знаете, а чего вы на той неделе не прилетели, у нас шесть штук нарушителей было? А щас тока два». «Смотрите, номер заставы нельзя в газете писать, тока название!» Вдобавок она оказалась такая классная, блин, сиськи сиськами, но двухсотграммовая банка нескафе, но два блока золотой явы, да ради такого корефана можно все что угодно, блин, все что угодно!