Моя очень сладкая жизнь, или Марципановый мастер - Энн Ветемаа

Мне и самому по нраву профессия священнослужителя, особенно католического священника — мои отношения к женщинам, наверное, особенно после того, как я рассказал об известной Лизе, не нуждаются в комментариях: я буквально мечтал о затворничестве и безопасности, а их как раз и предлагает жизнь свободного, не обремененного семейными обязанностями мужчины. Но в то же время я вполне отчетливо понимал, что тот, кто хочет заниматься изящными искусствами, не должен связывать себя с церковью; даже если бы получалось совместить две ипостаси (например, знаменитый пианист и композитор Ференц Лист по профессии был духовным лицом — аббатом), в наше время пастор не пробился бы в выставочные залы со своими работами. (Правда, и мне до настоящего времени не удавалось выставить свое творчество в действительно солидных местах — не считая, пожалуй, двух авторских выставок в кафе МАЙАСМОКК.) Но в ту пору я еще не знал, что наши чиновники от искусства носят шоры…

Но лучше вернемся туда, где мы прервались, — в годы ученичества.

Как уже сказано, вскоре я уже совершенно овладел своей профессией. Естественно, наступило время, когда я понял, что если не хочу выродиться в простого ремесленника, то должен совершенствоваться. Моей первой вольной композицией стал наш Калевипоэг. Затем я смоделировал по картине Шишкина его знаменитых трех медведей. Но это были все-таки детские работы.

С шестнадцати лет я ставил себе уже более высокие цели. Я понял, что нужно обогащать и утончать традиционную гамму цветов марципановго искусства. У меня в квартире появились взятые в библиотеке книги по искусству. О, какие восхитительные часы провел я, погрузившись в классику. Особенно мне понравилось раннее Возрождение — XIV и XV веков. Известная детскость, кажется, очень даже характерна для марципанового искусства.

Я вполне уверен, что далекий от искусства читатель и не подумает как следует углубиться в описания моего ученичества, и сомнительно, чтобы тупо глобализирующуюся публику заинтересовали мои знаменитые образцы. Но мне до этого нет никакого дела! Человек пишет — и в автобиографии тем более — то, что считает нужным!

Итак, яркие, сверкающие тона репродукций фресок монаха Анжелико (1387–1455) излучали благоговение, этот человек имел смелость обильно использовать в своих работах золото. Понятно, что, во многом свойственный

эстонцам приходско-хуторской дух недовольства и скупердяйства осудил бы этакое мотовство, однако, в моем представлении, богатство и вера не противоречат друг другу. Скорее они пребывают в гармоничном согласии: величественность Ватикана всегда зачаровывала мой дух, чарует и сейчас. (И я смею думать, что она не чужда и духу Кремля, я имею в виду именно вершину пирамиды.) Нн-да, как бы там ни было, а в искусстве марципана золото все-таки не используют…

Чистых тонов Фра Анжелико трудно достичь пищевыми красками, но после того, как я научился варить и белоснежный марципан, добавляя вещества, которые здесь называть все-таки не буду (поскольку могу их запатентовать), мне почти удалось уловить палитру мастера. Между прочим, у великого монаха я научился не только цветам, готическая стройность его мужчин — да, тело, какое-то тело должно быть, но оно не имеет превалирующего значения и существует лишь как временный приют духа — всегда была для меня образцом прекрасного; а лица написанных мастером мадонн — высшая самоуглубленность на грани священной простоты. Этот особый, кажущийся рядовому зрителю, пожалуй, даже глуповатым, облик характерен и для многих произведений раннего периода моего творчества. Это период, который я полушутя назвал бы периодом Святой Простоватости. Но можно ведь выразиться и красивее — на всех выписанных Фра Анжелико лицах выражено величайшее изумление по тому поводу, что они есть и что Великий Дух создал нечто столь удивительное, как мир. Итак, охарактеризовав их как Святое Удивление, я бы не погрешил против истины.

Созданное в эпоху раннего средневековья это апофеоз немого, но освещенного оцепенения и статики — люди словно бы узрели раскрывающуюся небесную твердь, но еще не знают, что предпринять. Но мне приходилось изображать и животных. Их стоило воплощать в манере Паоло Учелло (1397–1475); этот живописец вообще один из сильнейших анималистов в истории; его мускулистые, застывшие в сложных позах скаковые лошади воздают хвалу глубокому знанию анатомии животных. Пластической анатомией должен владеть, конечно, каждый подлинный марципановый скульптор, но, исходя из своеобразия материала, мы все-таки не можем поставить перед собой столь высокие задачи. Нам приходится работать на уровне большего обобщения.

Открытия были и в более поздних эпохах. Бедный еврей Шагал, который покорил Париж в прошлом веке, вдохновил меня на создание лошадей с грустными глазами; "одолжил" я у него и парочку гусей и одного, почему-то зеленолицего скрипача. А полюбить экзотические цветы меня побудил начавший с увлечением писать в пенсионном возрасте банковский чиновник Анри Руссо — отец примитивизма. (Не путать с философом и энциклопедистом, которого наказывала его прелестная учительница; кстати, его честное описание своих мальчишеских лет поддержало и меня в написании страниц, мягко говоря, несвойстсвенных эстонскому мировосприятию.) Однако передать все настроения материал, с которым я работаю, очевидно, все-таки не позволяет. В этом смысле у меня вызывает недоумение широко известное и многими любимое полотно де Кирико "Грусть и таинственность и улицы". Я вылепил дома, и улицу, и девушку с разлетающимися волосами, которая толкает велосипед (велосипед вылепить не просто!), но чего-то все равно не хватило…

Как видите, мой художественный кругозор уже тогда был довольно широк. Что даже нетипично для эпохи. И опасно, между прочим, как вскоре выяснится.

ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ (ОЧЕНЬ БЕГЛО)

Многие считают школьный возраст, особенно годы, потраченные на школу, определяющими для хода своей жизни и, в большинстве своем, даже прекрасными. Я так сказать не могу. Моя деловитость и ранняя взрослость, а также способность признавать свои ошибки озадачивали моих сверстников, а я думаю, что и учителей тоже.

Хватало совсем немногого. К примеру, странная, необычная реакция — сверхдолгая молчаливая пауза в классе — возникла, когда я извинился перед учителем физики, после его замечания, что я болтаю с соседом. (Само по себе явление редкое.) Я сказал:

— Уважаемый учитель, я очень сожалею, что на минуту забылся и вступил в беседу со своим соседом. Именно во время вашего интересно, прямо-таки захватывающего объяснения воздействия электрического тока на ферромагнитные вещества. Это, конечно же, непростительно… Если что-то и могло бы меня извинить, то разве только факт, что наш диспут с учеником Антсом Сийдирятсепом о возможности мировой катастрофы в ХХ веке не был пустяком. Но я, конечно же, прошу прощения.

В другой раз, из-за того, что я проспал, мне не хватило времени как следует позавтракать, я поддался искушению и куснул прихваченный в школу бутерброд с колбасой. Это заметила классная руководительница. Я немедля извинился:

— Я и сам не знаю, как мог случиться такой безобразный акт принятия пищи, противоречащий элементарному этикету застолья и одновременно школьному распорядку. Грубый faul с моей стороны. Я не обижусь, если вы сейчас выпроводите меня с урока… Такому, как я, это было бы заслуженное воздаяние…

И вновь класс отреагировал на мой ответ тишиной, выражавшей ошеломление, и на меня смотрели так, как будто со мной что-то неладно. Я не понял своих одноклассников: разве не может человек выражаться точно, так чтобы все было ясно? Начинают бубнить и бормотать, особенно это касается учеников, какие-то оборванные, туманные фразы, которые иногда можно даже по-разному истолковать.

Меня сторонились; даже на переменах я гулял один. Однако я не чувствовал себя отверженным. Я попросил у нашей симпатичной директрисы разрешения во время перемен стоять возле парадной двери, чтобы делать там на воздухе дыхательные упражнения. Обосновал это рекомендацией врача — выяснилось, что у меня слабые легкие. Разрешение я получил.

Пока я стоял на школьном крыльце, мне в голову приходили интересные идеи композиций (ввести в марципан снежные ели, детей, играющих в снежки и т. д.). И дома по вечерам я пытался это сделать.

Я жил двойной жизнью. Школа была самой неинтересной, хотя, безусловно, нужной частью моего дня (я всегда ценил учебу), а мои вечера принадлежали изучению искусства, анализу цветовой гаммы великих представителей живописи и практическим занятиям.

Каждый усвоенный навык и схваченный стиль побуждают истинное дарование стремиться все дальше. Моим следующим любимцем стал крестьянский Брейгель — Питер Старший. Под его влиянием мои до тех пор серьезные, как рыбы, подопечные научились улыбаться. Доброжелательная простота, которую нельзя отождествлять с простодушием, именно с этих дней играет на лицах моих марципановых статуэток. Это своего рода хитрость простолюдина. Они словно средневековые Швейки, смеясь над которыми, сам попадаешь в дурацкое положение.