Письма Старка Монро - Артур Конан-Дойль

— Чертовски интересная вещь, Монро, — сказал он. — Посмотрите-ка на запись температуры. Я отмечаю ее каждые четверть часа с того момента, как убедился, что не могу уснуть, и она то поднимается, то опускается, словно горы в географических книгах. Мы закатим лекарства — а, что, Монро? — и черт побери, перевернем все их идеи о горячках. Я напишу на основании личного опыта памфлет, после которого все их книги устареют, так что им останется только разорвать их для завертывания сандвичей.

Он говорил быстро, как человек, у которого начинается бред. Я взглянул на запись: температура была выше 102 градусов.[1] Пульс его колотился, как бешеный, под моими пальцами, кожа горела.

— Какие симптомы? — спросил я, присев на постель.

— Язык точно терка для мускатного ореха, — ответил он, высовывая его. Головная боль в лобной части, боли в почках, отсутствие аппетита, мурашки в левом локте. Пока мы на этом и остановимся.

— Я вам скажу, что это такое, Колингворт, — сказал я. — У вас ревматическая горячка, и вам придется лечь в постель.

— Как же лечь! — заорал он. — Мне нужно освидетельствовать сто человек сегодня. Милый мой, я должен быть там, что бы со мной ни случилось. Я не для того создавал практику, чтобы уничтожить ее из-за нескольких унций молочной кислоты.

— Джемс, милый, ты опять приобретешь ее, — сказала его жена своим воркующим голосом. — Ты должен послушаться доктора Монро.

— Тут не может быть и вопроса, — подтвердил я. — Вы сами знаете последствия. Вы схватите эндокардит, эмболию, тромбоз, метастатические абсцессы, — вы знаете опасность не хуже меня.

Он откинулся на кровать и захохотал.

— Я буду приобретать эти недуги поодиночке, — сказал он. Я не так жаден, чтобы забирать их себе все разом, — а, Монро, что? — когда у иных бедняг нет даже боли в пояснице. — Кровать заходила ходуном от его хохота. Ну, ладно, будь по вашему, парень, — но вот что: ежели что-нибудь случится, никаких памятников на моей могиле. Если вы хоть простой камень положите, то, ей-богу, Монро, я явлюсь к вам в полночь и швырну его вам в брюхо!..

Почти три недели прошло, прежде чем он мог снова явиться на прием. Он был неплохой пациент, но осложнял мое лечение всевозможными микстурами и пилюлями и производил опыты над самим собой. Невозможно было угомонить его, и мы могли заставить его лежать в постели только разрешая ему делать все, что было в силах. Он много писал, разрабатывал модель новой брони для судов — и разряжал пистолеты в свой магнит, который велел принести и поставить на камин.

Тем временем миссис Колингворт и я принимали больных. В качестве его заместителя я потерпел жестокое поражение. Больные не верили мне ни на волос. Я чувствовал, что после него кажусь пресным, как вода после шампанского. Я не мог говорить им речи с лестницы, ни выталкивать их, ни пророчествовать анемичным женщинам. Я казался слишком важным и сдержанным после всего, к чему они привыкли. Как бы то ни было, я вел дело, как умел, и не думаю, чтобы практика его сильно пострадала от моего заместительства. Я не считал возможным уклоняться от профессиональных правил, но прилагал все старания, чтоб вести дело как можно лучше.

В тот же вечер, когда был решен мой отъезд, я написал матушке, сообщая ей, что теперь между нами не должно оставаться и тени разлада, так как все улажено, и я решил немедленно уехать от Колингворта. Вслед за тем мне пришлось написать ей, что мой отъезд откладывается на неопределенное время и что я теперь принужден взять на себя всю практику. Милая старушка очень рассердилась. По-видимому, она совершенно не поняла, что дело идет о временной отсрочке и что я не мог бросить больного Колингворта. Она молчала три недели, а затем прислала очень ядовитое письмо (она-таки умеет подбирать эпитеты, когда захочет). Она дошла до того, что назвала Колингворта «обанкротившимся плутом» и объявила, что я мараю фамильную честь. На последний день перед его возвращением к практике, когда я вернулся с приема, он сидел в халате, внизу. Жена его, которая оставалась в этот день дома, сидела рядом с ним. К моему удивлению, когда я поздравил его с возвращением к деятельности, он отнесся ко мне так же угрюмо, как накануне нашего объяснения (хотя в течение всей болезни был очень весел). Жена его тоже избегала моего взгляда и говорила со мной почти отвернувшись.

— Да, завтра примусь за дело, — сказал он. — Ну, сколько же я вам должен за вашу работу?

— О, ведь это простая дружеская услуга, — сказал я.

— Благодарю вас, но я предпочел бы отнестись к ней с чисто деловой точки зрения. Это делает отношения более определенными. Во сколько же вы цените свои услуги?

— Я никогда не думал об этом.

— Хорошо, подумаем же об этом теперь. Заместителю я платил бы четыре гинеи в неделю. Четырежды четыре шестнадцать. Положим двадцать. Я обещал выдавать вам по фунту в неделю с тем, что вы их мне вернете со временем. Теперь я положу двадцать фунтов на ваше имя как ваши собственные деньги, и вы будете получать их аккуратно по фунту в неделю.

— Благодарю вас, — сказал я. — Если уж вам так хочется сделать из этого деловой вопрос, то устройте хоть так.

Я не мог понять, и до сих пор не могу понять, что вызвало эту внезапную холодность с их стороны; думаю, что они переговорили между собой и решили, что я держу себя слишком по-старому, и что надо напомнить мне о прекращении нашего товарищества. Конечно, они могли бы сделать это с большим тактом.

В тот самый день, когда Колингворт вернулся к больным, я отправился в Стонвель, захватив с собой только саквояж, так как это была лишь разведочная экспедиция, и я решил вернуться за багажом, если окажется хоть какая-нибудь надежда. Увы! Не оказалось и малейшей. Вид этого местечка повергнул бы в уныние самого сангвинического человека. Это один из тех живописных английских городков, у которых нет ничего, кроме исторических воспоминаний. Римский вал и Нормандский замок — его главные продукты. Но самая поразительная особенность его — туча докторов. Двойной ряд медных пластинок тянется вдоль всей главной улицы. Откуда они добывают пациентов, решительно не понимаю, разве что лечат друг друга. Хозяин «Быка», куда я зашел подкрепить свои силы скромным завтраком, до некоторой степени разъяснил мне эту тайну: кругом, на двенадцать миль по всем направлениям, нет ни одной сколько-нибудь крупной деревни, и обитатели разбросанных ферм обращаются за медицинской помощью в Стонвель. Пока я болтал с ним, по улице проплелся какой-то средних лет господин в пыльных сапогах.

— Это доктор Адам, — сказал хозяин. — Он еще новичок, но говорят, что со временем он добьется успеха.

— Что вы подразумеваете под новичком? — спросил я.

— О, он здесь всего десять лет, — сказал хозяин.

— Покорнейше благодарю, — ответил я. — Не можете ли вы сказать мне, когда отходит поезд в Бреджильд?

Так я вернулся назад, в довольно унылом настроении духа, истратив понапрасну десять или двенадцать шиллингов. Впрочем, моя бесплодная поездка кажется мне пустяком, когда я вспоминаю о начинающем стонвельце с его десятью годами и пыльными сапогами. Я готов на какой угодно искус, лишь бы он провел меня к цели; но да избавит меня судьба от тупиков!

Колингворты приняли меня не слишком ласково. Странное выражение их лиц показало мне, что им неприятно, что не удалось отделаться от меня. Когда я вспоминаю их абсолютно дружеское отношение ко мне несколько дней тому назад, и явно неприязненное теперь, то решительно не понимаю, в чем дело. Я прямо спросил Колингворта, что это значит, но он отвернулся с принужденным смехом и пробормотал какую-то глупость насчет моей щепетильности.

Я менее, чем кто-нибудь, способен видеть обиду там, где ее нет, но, как бы то ни было, решил уехать из Бреджильда немедленно. На обратном пути из Стонвеля мне пришло в голову, что Бирчеспуль будет подходящим местом. Итак, на следующий же день я забрал свой багаж и уехал, окончательно распростившись с Колингвортом и его женой.

— Положитесь на меня, дружище, — сказал Колингворт с выражением, напоминавшим о его прежнем дружелюбном отношении. — Наймите хороший дом в центре города, приколачивайте доску и действуйте. Я позабочусь, чтобы ваша машина не стала из-за недостатка угля.

С этим обнадеживающим напутствием он простился со мной на платформе Бреджильдской станции. Слова дружеские, правда? А между тем брать от него деньги для меня пуще ножа вострого. Как только буду зарабатывать столько, чтоб прожить на хлебе и воде, откажусь от них. Но начать дело без них, это все равно, что человеку, не умеющему плавать, выпустить спасательный круг.

Было около четырех, когда я приехал в Бирчеспуль, находящийся в пятидесяти трех милях от Бреджильда. Я оставил багаж на станции и сел в трамвай с намерением поискать комнату, так как думал, что она обойдется дешевле гостиницы. Мне удалось нанять комнатку за десять шиллингов шесть пенсов, и таким-то образом я водворился в Бирчеспуле, обеспечив себе базу для операций. Я выглянул из маленького окна моей комнаты на дымящие трубы и серые крыши, украшенные кое-где шпицами, и погрозил им чайной ложкой. «Или вы меня одолеете, — сказал я, — или я окажусь достаточно мужчиной, чтобы одолеть вас».