Атлет - Леон Кладель

— Вот видишь, малыш, Кройль — шпагоглотатель и Буфеда — пожиратель огня нам не соврали. Двигаться дальше просто невозможно! Я совсем выбился из сил… А что поделаешь, нужда заставляет!.. Ну, приналяг‑ка немного, дружище.

С этими словами обратился атлет к своему партнеру, паяцу, также изнемогавшему от усталости. Паяц был впряжен плетеной шлеей в телгжку, которую с самого рассвета тащил по городу. Он снова взялся за оглобли, меж тем как атлет, продолжая его ободрять, подталкивал колеса их ручного экипажа.

— Твоя правда, толстяк, подтянем животы и спляшем джигу, — ответил паяц.

Это был изнуренный, желчный, немощный человечек, плешивый и такой бессильный, что, казалось, его может сдуть ветер. Под войлочной шляпой арлекина он носил разноцветный семирогий колпак, какие носят клоуны. А на голове атлета, волосатого, полнокровного, коренастого и могучего, как дуб, красовалась ярко — красная повязка, обычная для людей его профессии, осыпанная блестками и стеклярусом.

— Ну, что скажешь?

— Ничего.

Донельзя растерянные, в смертельном унынии, они снова двинулись в путь и шли медленно — шаг за шагом. На каждом из них поверх плотно облегающего, ветхого белого трико в заплатах был напялен изношенный, сильно изъеденный молью длинный желтый сюртук с множеством пришитых одна на другую пелеринок, которые трепал ветер.

Такова была одежда; обувь ни в чем ей не уступала. Красные сафьяновые башмаки — стоптанные, изорванные, такие дырявые, что из них торчали кончики больших пальцев, — кое- как держались на ногах с помощью обрывков каких‑то тесемок, наверченных на щиколотки, прикрытые вытертыми меховыми лоскутьями.

— Ну и грязь!

— Просто спасенья нет!

Стояла зима. Восемь — десять дней подряд шел частый, пролизывающий дождь. На мостовых жидкая черная грязь скоплялась лужами, стекала струями из‑под лошадиных подков и колес экипажей, на тротуарах она уносилась поспешно шагавшими пешеходами, забрызгивая фундаменты домов и витрины магазинов. Толпа — мужчины и женщины, готовые улыбнуться в солнечные дни и пошутить, — шла теперь быстро своей дорогой, ничего не видя, ничего не слыша, такая же хмурая, как погода…

— Не унывай, Цнелла, не унывай!

— Вперед, Типикули, вперед!

Циркачи с трудом поднялись по улице Мучеников. Тщетно заворачивали они то в ту, то в другую сторону, обошли вдоль и поперек внутренние бульвары — нигде им не удавалось обратить на себя внимание прохожих, которых торопил, подхлестывал, подгонял моросящий холодный дождь. Никто не откликнулся на их зов. Голодные, промокшие до костей, дрожа от холода, замерзшие, перепачканные грязью, они уже почти утратили мужество, не говоря уже о силе, и с трудом передвигали свою двухколесную тележку, в которой вместе с курьезными музыкальными инструментами было навалено множество железных дисков и чугунных гирь, прослуживших им уже более пятнадцати лет. Тут же лежал и обтрепанный, выцветший коврик, вонючий, разбухший, как губка, пропитанный водой, который они расстилали на земле, прежде чем начать представление. Окоченев от холода, добрались они до улицы Лаваля и тут перевели дух и вопросительно посмотрели друг на друга.

«Может, попытаемся еще? — спрашивал полный тревоги взгляд геркулеса. — Как ты на этот счет? Ну, скажи же, отвечай!»

Несмотря на свою страшную усталость, неугомонный клоун кивнул головой и потащил тележку на маленькую площадь, к которой примыкала авеню Трюдень.

Как только они до нее дошли, дождь ослабел и просветлевшее небо вдруг озарилось улыбкой.

— Сюда, почтеннейшая публика, пожалуйте сюда, два кровожадных зайца покажут вам свои таланты. Подходите, подходите, да поскорей!

Несколько прохожих тут же остановились. Шумная ватага мальчишек подбежала к шуту, настраивавшему свои инструменты— литавры и кларнет.

— Ох, Типи, только детвора… От них и гроша не перепадет. Стоит ли зря тратить время?

— Стоит, Цнелла, стоит… Помни о нашей Мариго. Нам нужна монета… Мы должны во что бы то ни стало выколотить деньги для нашей бедной больной.

— Начинаем!

Покоряясь необходимости, атлет снял с себя мокрые лохмотья, вытащил со дна тележки свои «игрушки», неторопливо сбросил их на землю и скрестил руки. Его суетливый, издерганный, вертящийся, как вьюн, товарищ тоже освободился от своей засаленной верхней одежды, поправил на себе небесно — голубого цвета кушак, изо всех сил затрубил в рожок, а его палочка, на конце обшитая кожей, ударила, как колотушка, в барабан, который стоял под прикрытием огромной, похожей на зонтик, китайской шляпы. И большой барабан с прикрепленным сбоку стальным треугольником и тяжелыми бронзовыми литаврами вдруг застонал и зарокотал.

Этот призывный звук, в котором слышалось что‑то дикое и скорбное, повторенный эхом, привлек к ним нескольких впечатлительных или, скорее, любопытных людей.

— Эй вы, черепахи, сони вы этакие, быстрей, быстрей, галопом, во весь опор! — кричал между двумя тактами неутомимый и шумливый зазывала. — Все уже заняли свои места? Начинаем!

Подошло еще несколько человек, и вскоре циркачей окружила толпа.

— Дамы и господа, — обратился к ней силач робким голосом, таким же высоким и звонким, как хрустальный колокольчик. Трудно было ожидать, что у волосатого колосса такой голос. — Дамы и господа, вот гири в пятьдесят, вот в сто фунтов. Сейчас я начну свои упражнения. Посмотрите на мою работу, прошу вас. Смею надеяться, что вы останетесь мною довольны.

— Внимание!.. Мой патрон не умеет объясняться. Внимание! — прервал его, дрожа от холода, угловатый, долговязый шут пронзительным, как у трещотки, голосом. — Внимание, петухи и курочки, и ежели вы обладаете способностью класть золотые яйца, как наседка доброго Жана, не стесняйтесь, мы их все приберем. Отказа не будет, а вы, вы тоже порадуетесь, когда увидите, на что способен этот… этот карапуз. Истинную правду говорю вам — он силен, как турок… как три турка! А по простодушию и скромности нет ему равного. Ах, его скромность! Да, он до того скромен, что даже слишком. Меня в жар и холод бросает, когда подумаю, что есть ведь совершенно бесталанные субъекты, неуклюжие как чурбаны, и их осыпают золотом в цирках и балаганах, а для моего друга, для такого феномена, не находится и каких‑нибудь пяти несчастных сантимов. Примите это к сведению, любители и знатоки дела! Золото и серебро бросают ослам, не умеющим даже реветь, а этому таланту, который обладает не только силой быка, но и благородством коня и изяществом белки, ему жалеют какой‑нибудь пустяк, мелкую монету, грош! Приходится признать, что добраться до кошелька скупцов так же трудно, как до души монаха или шлюхи… Bпрочем, чтобы не злословить, скажем лучше… добродетельной особы без мужа, которая готова во всякое время года раскрыть свои объятия любому ферту. Sufficit![1] Итак, повторяю… Если такие гениальные артисты, как мы, — говорю без хвастовства, — если такие артисты подыхают с голоду, значит они дураки, тупицы, олухи… Решено и подписано! Барышни и кавалеры, простите, что досаждаю вам, но у меня дурная привычка не называть слона сильфидой, кардинала — святейшеством, епископа — преосвященством, короля — государем, а публику — ее величеством.

Горожанки и горожане, слушайте и смотрите! Внимание! Эй, эй! Пет… А ну‑ка, шевелись!

Толпа благосклонно принимала речь балагура, уснащенную шутками и колкостями.

— Музыка, начинай! Труба и литавры, гремите! Бей, барабан, — орал Типикули. — Эй вы, побольше грохота и шума! А ты, мандарин с колокольчиками, потешь‑ка честную компанию. Смелей же за дело, и все разом: вперед!

Он надрывался, как бесноватый, и его оркестр вторил ему.

— Ара, та, ра, тарантата!.. Ма, ля, та, дзим!.. Ма ля та, дзим! Ара та ра! Та ра, тара, бум, бум. Дзим! Ма ля та, дзим, бум.

Атлет, почти обнаженный, закинул свою мужественную, красивую голову, встал в традиционную позу и с улыбкой взглянул на гири, разбросанные по залитой дождем земле. Своей манерой держать себя этот скоморох понравился зрителям. Кое- кто даже заметил, что силач не лишен известного достоинства. Раздался шепот одобрения, который достиг его слуха. Воодушевленный похвалой, он приветливо улыбнулся толпе и поклонился.

Это был человек лет сорока, самое большое сорока пяти. Лоб его был несколько низок; в черной густой, очень курчавой бороде пробивалась местами седина, незаметная в его пышной, непокорной шевелюре, казавшейся поэтому еще темней; широко раскрытые глаза глядели простодушно. Наружность его не лишена была приятности: прямой нос с большими раздувающимися ноздрями, ярко — красный полный рот с приподнятой верхней губой, чудесные зубы, белые и мелкие, как у девушки, маленькие, почти детские уши, точеные ноги и руки. Но особенно обращал на себя внимание его могучий торс — грудь, плечи и спина, словно высеченные из камня, а также эластичные бедра, гладкие и твердые как мрамор, достойные львиной шкуры…