Страшный Тегеран - Мортеза Каземи

— Здесь тебе ничего не удастся сделать. К кому бы ты ни обратилась, твой муж всегда сумеет забежать вперед, — у него деньги и он, где нужно, может дать взятку, а у тебя ничего нет.

Я видела, что Шах-Баджи права, но сколько я ни думала, не могла придумать, откуда мне взять денег на поездку в Тегеран. Муж мой дошел до того, что даже обручальное кольцо снял у меня с руки во время моей болезни.

Вдруг моя рука, лежавшая на груди, ощутила там, в складках платья что-то твердое: это были мои золотые часики. Очевидно муж не заметил их, когда меня раздевали, или позабыл снять.

Я обратилась к Шах-Баджи.

— Кроме этих часов и цепочки у меня нет ничего. Не можете ли вы продать их, чтобы я могла добраться до Тегерана?

Шах-Баджи тотчас поднялась, накинула чадру и отправилась на базар. К полудню она вернулась и сообщила, что за часы вместе с цепочкой дали десять туманов. По лицу ее видно было, что она не лжет. Приходилось благодарить «милых» исфаганцев, которые за часы, стоящие тридцать туманов, дают десять. Но делать было нечего.

Утром следующего дня в Тегеран отправлялся фургон с купеческим грузом. Попрощавшись с Шах-Баджи (причем она дала мне на дорогу узелок с котлетами и крепко меня поцеловала, а я обещала ей, что ее не забуду), я уселась в фургон, и часов в девять утра мы поехали.

Кроме меня, в фургоне были три женщины и двое мужчин. Две из этих женщин были жены ехавших с нами мужчин и только третья была одиночка, как и я. Понятно, что, пока те беседовали со своими мужьями, мы с ней разговорились. Сначала говорили просто так, о разных разностях, а потом пришел день, когда мы начали делиться друг с другом тем, что было на душе.

Такие фургоны-гари делают в день не больше шести-семи фарсахов. Ночи они проводят на привалах — мензелях. Таким образом, мы не могли рассчитывать добраться до Тегерана раньше, чем через пятнадцать-двадцать дней.

Спутница моя была маленькая, полная женщина, чрезвычайно смуглая, с толстыми, точно у негритянок, губами и маленькими глазками. По ее лицу было видно, что она прожила на свете не менее сорока лет. Было в ней что-то доброе, так что мы с ней быстро сошлись. И, беседуя с ней, я думала, что если я расскажу ей, что у меня на душе, для меня не будет ничего плохого. Но я ошиблась.

Как только она узнала, что со мной случилось, она сказала:

— Милая, я только тридцать дней, как из Тегерана. И жила я там на вашей улице, по соседству с твоим домом. Я кое-что слышала, только боюсь, что, когда ты об этом узнаешь, тебе будет неприятно. Впрочем, скрывать, пожалуй, еще хуже.

Я взволновалась. Но сейчас же сказала:

— Нет, нет, говори все, что знаешь!

И она сказала:

— Видишь ли, я служила там управительницей у одних важных господ, возле перекрестка Азиз-Хан. И там я слышала, будто твои отец и мать поклялись не пускать тебя домой, если ты вернешься в Тегеран.

Я подумала про себя: «Что же мне делать? Куда идти? К кому обратиться? Где найти близкого человека?». У меня не было никого, кто мог бы помочь мне и через кого я могла бы просить отца и мать простить мой грех, грех в котором я была не виновата.

Эта последняя новость произвела в моей душе такое смятение, что я была уверена, что очень скоро сойду с ума. Одним из признаков было то, что я уже начинала считать себя действительно распутной.

Тогда женщина сказала:

— А ты не горюй, не расстраивайся. Я тебя очень жалею. И вот что я тебе скажу: у меня в Тегеране есть молочная сестра, у которой там свой дом, и, вообще, она живет очень хорошо. Пока что я отвезу тебя к ней, ты отдохнешь, а через несколько деньков я уж сама отправлюсь к твоей матери и все дело ей тихонько расскажу и докажу, что ты не виновата.

Я так обрадовалась, так взволновалась, что слезы у меня градом полились. Говорю себе: «Бог открыл для меня путь спасения!»

Через пятнадцать дней доехали мы до Тегерана. И вот мы с этой женщиной слезли с гари около вокзала железной дороги, пересели на конку и добрались до площади Туп-Хане. Здесь она предложила мне сойти. Дойдя до Хиабана Ала-эд-Доулэ и пройдя его до половины, мы повернули на запад в малонаселенный хиабан (который, кажется, называется Хиабане Бордж Нуш), прошли его и вышли на перекресток, где толпилось много казаков; потом снова повернули на запад и очутились на широком хиабане. Пройдя несколько шагов, завернули за угол направо, потом еще раз повернули в улицу и остановились перед какой-то зеленой дверью...

При этих словах Эфет, Эшреф и Экдес воскликнули:

— Она привела тебя в дом Арус-Мажур!

— Да, — стыдясь, сказала Эфет, — это был дом Арус-Мажур, но я тогда и не знала, что это за место... — Дверь отворили. Женщина эта говорит:

— Ну, входи. И ничего не бойся, ни о чем не тревожься. Здесь тебе будет спокойно.

И как только мы вошли во двор, она сейчас же указала мне комнату и говорит:

— Посиди здесь, а мы с сестрой сейчас придем.

Вошла я, — вижу чистенькая комнатка, вдоль стен стоят стулья и бархатные диваны. Уселась я и задумалась. То вспоминаю, как жила дома у отца, то о свадебной ночи думаю, то о том, что со мной было в Исфагане и чего никак не забудешь. Ведь на меня свалилось столько несчастий!

И все-таки я говорю себе: «Ну, теперь-то уж я на пути к избавлению и, может быть, скоро буду дома».

И вот, когда я там сидела и думала, вдруг открылась дверь и вошла огромного роста женщина — эта самая Арус-Мажур. Осмотрела меня с ног до головы и говорит той, моей спутнице:

— Да... Она ничего себе. На ней можно хорошо заработать...

Я взволновалась и говорю ей:

— Послушайте, вы меня привезли сюда, чтобы я могла несколько дней переждать в спокойном месте, а теперь речь идет о том, красива я или некрасива. Что это значит?

А она подошла ко мне и говорит:

— Ханум, милая... Я ведь сказала тебе, что твои мать и отец поклялись тебя больше к себе не пускать. Останься пока здесь у этой ханум, поживешь пока что. А если другой раз завернет сюда, по пути, какой-нибудь молодой человек, побеседуешь с ним и вообще... удовольствие получишь. Да я думаю, что ты здесь больше двух-трех дней и не пробудешь: я во что бы то ни стало увижу мать и обо всем ей расскажу. Что мне было делать? Я была вынуждена там остаться.

В тот же вечер в доме появился какой-то молодой человек, лет двадцати пяти, в барашковой шапочке и в белых туфлях, с виду похожий больше на обезьяну, чем на человека. И хозяйка, под угрозой, что если я не буду с ним спать, то тут же, ночью, выбросит прямо на улицу, втолкнула меня к нему в комнату.

Утром, когда он ушел, я позвала мою спутницу и со слезами и мольбами уговорила ее сходить сейчас же к нам в дом и подготовить почву для моего возвращения. Она согласилась, накинула чадру и пошла, а к обеду вернулась и принесла мне ужасное известие: отец и мать уехали в Кум и вернутся не раньше, чем через месяц или двадцать дней.

И опять я себя спрашивала: «Что делать?» Было ясно, что если я останусь там, каждый вечер будет то же самое. Но уйти-то мне все-таки было некуда.

И два с половиной месяца они держали меня в этом доме, и каждую ночь мне приходилось спать с каким-нибудь новым мужчиной. Да и тут еще, оказывается, нужно было бога благодарить. Одна из тамошних женщин сказала мне как-то:

— Теперь тихие дела и народу мало. А если бы дело шло как прежде, так в этом доме ни одного часа без гостей не сидели, отбою бы не было.

Когда я спрашивала, где отец и мать и когда, наконец, решится мое дело, мне отвечали, что еще их нет, или вот-вот завтра-послезавтра приедут и, таким образом, под разными предлогами удерживали меня там.

Кроме меня, там были еще четыре женщины, но я с ними не сходилась.

Когда пошел уже третий месяц, как я там жила, смотрю, пришли какие-то три женщины и в том числе Нахид-ханум. Я спросила у той, что тогда жаловалась на тихие дела, кто они такие, чем занимаются и зачем пришли. Ее звали Антарек, эту девушку. Она наклонилась к моему уху и говорит:

— Понимаешь, так как дела теперь пошли тихие и заведение не окупается, Арус-ханум решила, что сейчас самое время покаяться в грехах и собирается в Мешед. А эти женщины тоже вроде нее, сводницы, промышляют любовью. Вот они и пришли выяснить, сколько каждая из нас должна, заплатят наши долги и разберут нас по своим домам.

Я спрашиваю:

— Вы разве что-нибудь должны?

Она засмеялась:

— Милочка, — отвечает, — вы так говорите, точно сами не имеете долга!

Я говорю:

— Не пойму, что вы сказали: как это я могу быть в долгу, когда я ни у кого копейки никогда не брала.

А она отвечает:

— А платье, что ты носишь? А обед и ужин, что ты ешь? Ведь это все считается. И сейчас, конечно, в сундуке у Арус-ханум лежат расписки с твоей печатью.

Я замолчала, решив, что девица сошла с ума.

В это время в комнату, где мы сидели, вошли эти приехавшие женщины и сама Арус-Мажур. Наши девушки тоже все собрались. Арус-Мажур поднялась и говорит: