Полное собрание сочинений. Том 13. Запечатленная тайна - Василий Песков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Один спросил: Питер, что такое у вас катуша?» Я сказал, что это очень известная песня. Все пятеро расхохотались: «Ну, молодец, солдат, умеешь хранить военную тайну. Мы слышали, это у вас такое оружие: пф… пф… пф…» Я сказал: «Не знаю…» Я и вправду не мог тогда знать, что есть у нас такое замечательное оружие – «Катюша».
Стали приезжать на ферму русские эмигранты. Однажды хозяин позвал Петра с сеновала: «Там к тебе какой-то старик…»
«Старик был похож на высокий высохший гриб и назвался князем Волконским. Он заплатил хозяину. И два дня мы сидели в моей каморке. Старик плакал, слушая рассказ о том, что я пережил и видел в Германии, и говорил: «Сукины сыны… Сукины сыны…» Он расспрашивал обо всем, что было у нас в стране до войны, просил говорить о казавшихся мне тогда нелепых подробностях. «Ну а как кричат петухи?.. Много ли снегу в полях?.. С каких лет детей водят в школу?» Он клал на колено мне руку: «Ты говори, говори, мне все интересно…» Когда прощались, старик опять заплакал. «Ты вернешься и, я уверен, будешь счастливым. А я… Пешком, на четвереньках пошел бы. Поздно!» Эта встреча со стариком будет у меня в памяти до конца дней. Я тогда особенно остро почувствовал: нет горя большего, чем остаться без Родины».
Светлыми днями на ферме были воскресные дни, когда приезжал Карл. Тридцать километров на велосипеде были для него пустяком. Уже у калитки он кричал: «Петр!» – и друзья обнимались. Каждый раз Карл привозил новости, среди которых на первом месте стояли вести с Востока. Он говорил с восхищением: «Ну молодцы ваши! Ну молодцы!»
«Однажды Карл привез кисти и ящик с красками. Я мог теперь каждый свободный час отдавать делу, по которому очень соскучился. С Карлом мы уходили в горы. Я ставил раму с холстом на самодельный мольберт, а Карл садился на валун сзади. Я писал. И целый день мы могли говорить».
Хорошо продвинулись дела с языком. Петр уже сносно говорил по-немецки. Карл к своему французскому, итальянскому, испанскому и немецкому тоже накопил хороший запас русских слов. «Имена существительные мы осилили быстро – помогали рисунки, а когда дело дошло до глаголов, было много смешного. Никак не удавалось объяснить, например, что значит по-русски: плавать. «Преподавателю» пришлось лечь на землю и показать. Карл, когда понял, стал хохотать. И с того дня, принимаясь за русский, он говорил: «Ну, Петр, давай плавать…»
«Судьбой написанных в Альпах этюдов я не интересовался. Карл увозил их какому-то парикмахеру и тот присылал мне краски, кисти и холст. Портреты обычно дарил тем, с кого их писал, – мне важен был процесс рисования и письма, я учился… Успех на выставках в Женеве и Берне? Не помню. Возможно, что позже Карл или тот парикмахер послали на выставку то, что у них задержалось…»
Писались картины не только с натуры. Пищу воображению давали воспоминания. По памяти Петр писал украинские хаты в садах, гусей на лугу, одесскую пристань. Однажды написал проселочный шлях и поле подсолнухов. «Этот пейзаж я заключил в самодельную раму и повез подарить Гансу, тому, что увидел меня на пороге голого после Рейна. С волнением постучал я в знакомый домик из серого камня. Но вышла только жена хозяина. Увидев меня, он заплакала: «Ганс умер. Сердце…»
В тот день я сходил на берег, к месту, где выплыл. Постоял с велосипедом у самой воды и подивился: как же мог переплыть? Рейн в этом месте широкий и неспокойный».
* * *Очередная новость, привезенная Карлом в «Овечий дом», сразу же взволновала Петра: «Организован лагерь для русских, бежавших из Германии». «Я попросил Карла возможно скорее узнать все подробности, и, когда он снова приехал, я сказал: «Карл, мое место там!»
В мае 1943 года Петр Билан перебрался в этот лагерь и узнал, что он не единственный, кто переплыл Рейн. В Швейцарию из фашистского плена бежали вплавь через реку, на бревнах по Женевскому озеру, по железной дороге с военными грузами, шедшими из Франции. Спаслись, однако, лишь немногие из бежавших. «Тут, в лагере, встретил я нескольких человек, с кем мысленно попрощался апрельским дождливым вечером. Они бежали из лагеря целой группой. Бежали под пулеметным огнем. И для многих Рейн стал могилой».
В русском лагере интернированных собралось девяносто человек. Это были люди, прошедшие ад лагерей смерти, выжившие и несломленные. «У нас были особые счеты с фашистами. И все мы хотели тогда одного: скорее к своим – и на фронт».
В ожидании часа, когда можно будет покинуть Швейцарию, русские в лагере жили боевой группой с воинской дисциплиной и армейским порядком. Тут скрытно действовала партийная организация (секретарем ее был Владимир Зайцев), был налажен контакт со швейцарскими коммунистами (связным был Владимир Савченко, переплывший Рейн сорока днями позже Билана – «чтобы не окоченеть, я смазался солидолом»). Командиром группы был сильный, волевой человек, старший лейтенант Николай Рогачев.
«У Рогачева я стал чем-то вроде чапаевского Петьки. Выполнял много его поручений. И в первую очередь из красного полотна сделал знамя с серпом и молотом. Знамя повесили над фронтоном барака. Не могу без волнения вспоминать, как много значил тогда для нас в швейцарском лесу этот лоскут материи. Мои способности рисовальщика годились и для других важных дел. По памяти я нарисовал портреты Ленина и Сталина. Мы повесили и рисованную карту, на которой каждый день по тайно полученным сводкам отмечалась линия фронта».
Два раза на своем велосипеде навещал Петра в лагере Карл. «Охрана была не слишком строгой, и мы, как прежде, могли прогуляться, «поплавать» в море немецких и русских слов. Чувствуя скорое расставание, я написал несколько небольших холстов и подарил их Карлу на память».
В начале 1944 года интернированные в Швейцарии русские поездом (власти сделали вид, что не заметили побега) двинулись через Женеву в Марсель. «Где-то во Франции я бросил в почтовый ящик открытку: «Карл, я еду на Родину!.. Нашей дружбы я не забуду».
– И я ее не забыл. Писем не писал. Жизнь – штука сложная, и я опасался Карлу чем-нибудь повредить. Буду до конца откровенен, себе тоже лишних забот не хотелось. Да и много ли все мы пишем друг другу писем, хотя и клялись когда-то в окопах писать непременно? А теперь вот, прочтя ваш очерк в газете о встрече с Карлом, я понял, что обязательно должен был ему написать. Ведь он что угодно мог подумать о моей судьбе…
* * *Конец у этой маленькой повести о драматических днях человеческой жизни хороший. В 1944 году пароходом из Марселя отряд Рогачева прибыл в Одессу. «На пристани, прислонив к перилам листок бумаги, я написал: «Нина, я здесь, в Одессе!» И написал адрес, который хранил три года в памяти как спасательный талисман: «Карла Маркса, 2». Одному из мальчишек, с любопытством глядевших на нашу выгрузку, я положил в карман горсть итальянских конфет и дал записку: «Мчись что есть мочи!» В ту минуту я не знал еще, что меня ожидает. Одесса только-только была освобождена. Жива ли Нина? Что с ней? И тут ли она?
Нина Викторовна заботливо подливает нам чаю и в этом месте рассказа подносит к глазам платок:
– Из Одессы я была эвакуирована за несколько дней до занятия ее немцами. Жила в Подмосковье. Работала в колхозе под Харьковом. Потом – Урал, Сибирь… Вернулась в Одессу, как только ее освободили… В тот день я прилегла чуть вздремнуть. Работала на заводе художником и ночь просидела над юбилейным адресом нашему знаменитому глазному врачу Филатову. Вдруг стук… Запыхавшийся мальчишка… Записка… Я побежала. Я думала, сердце у меня разорвется…
Они шли от пристани строем, и я сразу узнала Петра в четвертой шеренге. Я побежала рядом и говорила одно только слово: «Петенька… Петенька… Петенька…»
«Как и все, я сразу попросился на фронт. Но был оставлен в Одесском округе. А когда война кончилась, мы с Ниной поехали доучиваться. Поступали в Ленинградскую академию. Она прошла сразу, а мне пришлось два года работать и поступать потом в Киевский художественный институт…»
И вот позади тридцать пять лет послевоенной жизни. Она у Петра Ильича и Нины Викторовны сложилась хорошо, как и должна была сложиться у хороших, честных, трудолюбивых, небесталанных людей.
– Хлеб добываем любимым делом. А это уже – половина счастья, – говорит Петр Ильич, показывая мне рисунки Нины Викторовны в книжках для малышей и репродукции своих картин в журналах и в книгах по искусству. – Мы еще хоть куда! Но, конечно, теперь уже «с ярмарки едем». А вот Галя с Игорем – на пороге всего. Способные ребята! И я жду от них больше, чем ждал от себя. Дети должны идти дальше отцов.
Семья Биланов живет и работает дружной артелью. Есть у них хорошая мастерская. На видавшей виды старенькой «Волге» летом они уезжают писать этюды – бывают в колхозах, непременно ставят шалаш у Десны, они влюблены в Киев, как только могут быть влюблены в этот город киевляне-художники.
– Все у нас хорошо. А эти вести от Карла сделали нашу семью просто счастливой. В письме я приглашаю Карла приехать. Все подробно ему изложил. – Петр Ильич читает вслух выдержки из письма. После знака «PS» в нем все уточняющая приписка: «Карл! Купи билет в Киев и приезжай, об остальном позаботимся мы, Биланы».
