Сочинения. Том 1 - Евгений Тарле

Даже из комитета постепенно стали уходить самые выдающиеся и независимые члены его. Общественное мнение высказывалось все резче и громче; ужасы голодного года распаляли страсти; не только обращение Джона О’Коннеля с «Молодой Ирландией», но и основные принципы тактики его отца все чаще и чаще подвергались нападкам. Раздавались крики отчаяния и озлобления от голода, требовали, чтобы ассоциация со своим комитетом во главе, если ее вожди так беспощадны к малейшему противоречию, чтобы она указала ясно, как думает помочь голодающему народу. Намерена ли она воздействовать на Англию, которая одна только обладает достаточной мощью для борьбы против бедствия. Джон О’Коннель издал воззвание к народу, в котором говорил: «Во имя бога, будьте терпеливы, потерпите только некоторое время и вы скоро получите облегчение!» В другом воззвании он заявлял: «Я верю, что правительство не допустит народ до страданий, которые были бы выше человеческих сил… но если бы даже правительство не исполнило своего долга, я питаю такое доверие к ирландскому народу, к возвышенности его характера и примерной твердости, что, по моему мнению, он все-таки будет верен принципам мира и нравственности, которые его всегда характеризовали». Если народ оправдывает эту уверенность, говорилось дальше, то он, наверно, в конце концов получит национальную самостоятельность. Все это действовало не успокаивающим, а скорее распаляющим образом. Наконец, Джон О’Коннель со времени своей ожесточенной войны против «Молодой Ирландии» утратил даже тот небольшой престиж, которым он пользовался не за свои заслуги, а по «праву рождения». Что касается до «Молодой Ирландии», то она указывала как на средство борьбы против голода на запрещение вывоза хлеба из Ирландии: картофель погиб, но хлеб во многих местах уродился и лендлорды вывозили его в Англию, так как Ирландия была слишком бедным рынком для хлеба. Молодая партия и предлагала воспрещением вывоза удешевить хлеб; она предлагала именно в этом смысле оказать давление на парламент и указывала на то, что ежегодно ирландского хлеба продается в Англии на сумму от 4 до 5 миллионов фунтов стерлингов и что не беда, если в этом году лендлорды заработают меньше. Конечно, этот совет не мог быть приведен в исполнение, он имел только разве агитационное значение, напоминая о том, как был бы кстати при подобных условиях собственный парламент с правом постановлять то, что будет признано необходимым для большинства ирландской нации. О’Коннель утверждал, что сотрудники «Нации» напоминают «нечестивых философов», писавших перед французской революцией, которые нападали на всех и на все, оскорбляли все священное. В конце 1846 г. огромный митинг в защиту «Молодой Ирландии», состоявший из рабочих, ремесленников и части средней буржуазии, собрался в Дублине. На митинге были резкие протесты против того, что пускались в ход все средства для уничтожения журнала «Нация», против того, например, что производилось сильнейшее давление на тех, кто осмеливался покупать и читать опальный орган. В ответ на эту демонстрацию епископ Броун в зале ассоциации 16 ноября произнес речь, в которой горячо предостерегал ирландцев от грозящей им со стороны «Молодой Ирландии» опасности: «Вы читали историю, джентльмены, и я надеюсь, что вы читали ее с пользой. Вы знаете, каковы были последствия во всех странах, где совершались революции или реформации, или реформы, или как вам угодно иначе их называть? Каковы были последствия? Нечестие, безнравственность и отсутствие повиновения престолу. Понадобилось бы целое столетие, чтобы после таких происшествий вернуть народ к какому-либо религиозному чувству или чувству повиновения. Как началась французская революция? Какие средства были усвоены, чтобы пустить ее в ход?.. Нужно ли нам слушать «Молодую Ирландию»? Можем ли мы хотя на одно мгновение допустить в своей среде эти принципы, которые ведут к якобинству и иному чудовищному злу?» Далее епископ говорил, что «молодые ирландцы» сеют неверие, безбожие и мечтают разъединить мирян и духовных лиц. Но вотще! Страна за ними не идет.

Сначала редакция «Нации» думала возражать на речь епископа Броуна, но потом оставила мысль о полемике. Не нужно забывать, как могущественна была всегда в Ирландии католическая церковь, чтобы понять смысл совета, данного редактору «Нации» одним старым его приятелем: «Никогда, дорогой мой, не бейтесь головой о стену, особенно о церковную стену!» В 1846 г., даже в конце его, «Молодая Ирландия» еще только шла в гору, но не достигла вершины. Высшая иерархия была на стороне О’Коннеля; из приходского духовенства несколько молодых священников в Дублине и других местах изъявляли неудовольствие по поводу нетерпимости генерального комитета ассоциации и симпатию по адресу «Молодой Ирландии», так что и в среде церковной речь епископа Броуна принята была не единодушно. Все нараставшее течение вздымалось выше и выше. После одного колоссального собрания, созванного приверженцами «Молодой Ирландии», старик О’Коннель, когда узнал обо всем, что там было, казался подавленным, не мог есть от волнения. Его пробовали утешить тем, что толпа пришла туда просто из любопытства, послушать молодых людей. «Вы ошибаетесь, друг мой, — сказал О’Коннель, — это был большой митинг, они — большая партия». Были люди, которые убеждали старого вождя помириться с «Молодой Ирландией». Сэр Кольмен однажды просил его об этом [49]. «Нет, отец! — вскричал присутствовавший при разговоре сын О’Коннеля, Джон. — Мы не можем соединиться с этими людьми; скверные, неблагодарные интриганы они, мы их раздавим!» Больной, изможденный старик посмотрел на сына, потом на сэра Кольмана и сказал: «Вы видите, сэр Кольмен, я бессилен; вот мой лучший, любимый сын; вы слышите, что он сказал… Ничего нельзя теперь сделать…» Слабые попытки к примирению были сделаны, но ни к чему, разумеется, не привели.

Голод свирепствовал; зимняя стужа каждую ночь убивала людей, лишенных крова и топлива. Подавленный страшным зрелищем, мучимый болезнью, терзаемый ежедневным, несомненным для его ослабевшего, но все еще огромного ума падением былой силы и славы, О’Коннель приехал в Лондон в начале 1847 г., чтобы ехать оттуда дальше, на юг Европы, куда его посылали врачи.

8 февраля он в последний раз был в парламенте, где как раз шла речь о мерах к борьбе с ирландским голодом. Слабый, измученный старик, еле держась на ногах, просил всемогущее собрание подумать об Ирландии; его голос почти пропал, он говорил чуть слышно. Он сказал, что прямо испуган, видя, что палата недостаточно осведомлена об ужасающем положении Ирландии, о том, что десять тысяч детей умерли — пока — от голода и пять тысяч взрослых и что если не подать помощи, то умрет голодной смертью четверть всего населения страны. Он убеждал, что мало подписок, мало частных пожертвований, нужны мероприятия широчайших размеров, нужна государственная помощь в самом серьезном смысле слова. Своим невнятным, прерывающимся шопотом он просил представителей Великобритании сжалиться над Ирландией. «Она в ваших руках, в вашей власти. Если вы ее не спасете, она не сможет себя спасти». Он просил, чтобы помнили его искреннейшее предсказание: если парламент не поможет, то четверть ирландского народа умрет.

О’Коннелю нельзя было дольше задерживаться в Лондоне. В сопровождении сына, духовника своего Манли и одного слуги он уехал во Францию, чтобы оттуда отправиться в Италию. В Париже католическая партия захотела выразить свое почтение человеку, имя которого навсегда осталось связанным с эмансипацией католиков.

«Нас было пятнадцать или двадцать человек, не более, все неизвестных, кроме Монталамбера, который нас вел… О’Коннель, уже умирающий, вышел подышать немного на воздух. Мы ожидали его возвращения под аркадами улицы Риволи, у дверей скромного отеля, в котором он остановился. День кончался, печальный и дождливый зимний день… Мы заметили его в карете, и мы сняли шляпы… Мы поднялись опечаленные. Несмотря на усталость, О’Коннель хотел нас принять. Мы увидели его сидящим в кресле, укутанного одеялами, бледного и истощенного. Монталамбер обратился к нему с речью. Он отвечал несколькими словами, которые мы едва могли расслышать; «Не слабейте… Что касается меня, то я умираю… Приехать в Рим… Действуйте, мужество!..» Глубокая апатия ко всему окружающему все более овладевала О’Коннелем по мере того, как его везли дальше на юг. Путешествие было трудное, с долгими остановками, необыкновенно продолжительное. В Генуе болезнь обострилась, и 15 мая 1847 г. его не стало.

Эта жизнь оборвалась, когда Ирландия стояла перед одним из ужасных катаклизмов своей истории. Человек, труп которого лежал в номере генуэзской гостиницы, занимал огромное место в ирландской национальной жизни, и известие, что его уже нет на свете, должно было немедленно отозваться во всей стране. Многое сложное вдруг упростилось, многое далекое — страшно придвинулось. Новые люди стали на опустевшем месте.