Приговор - Отохико Кага

— Всё это ты говоришь, чтобы подвести к проблеме воскресения, правильно я понимаю? — И Карасава резко повёл своими мощными плечами.

— Да. Смерть происходит в нереальном мире. И воскресение тоже. Мы можем видеть чужие трупы, но никому не дано видеть собственный. Видеть собственный труп — это и есть воскресение.

— Ну и что из этого следует? — неожиданно спросил Коно. До сих пор он, не обращая особого внимания на перепалку между Такэо и Карасавой, лепил снежки и бросал их в бетонную стену. — Существует загробный мир или нет?

— Он существует постольку, поскольку существует воскресение, — сказал Такэо.

— Ой, да не смеши меня. — И Коно, набрав побольше снега, слепил снежок и с силой швырнул его себе под ноги. — Вот что становится с человеком после смерти — раз, и конец! Или, по-твоему, у такой материи есть будущее?

— Может, ты и прав, я же не возражаю, — ответил Такзо. — Я и сам не знаю, что там на самом деле. Просто мне кажется, что во мне есть кто-то ещё, а я в свою очередь внедрился в кого-то и в нём обретаюсь. Это трудно выразить словами.

— Всё это шулерство. Вести полемику, основываясь на каких-то там ощущениях, — шарлатанство. Чем копаться в разных бреднях вроде загробного мира, открой глаза и посмотри вокруг. Взгляни в лицо реальности, каковой в данный момент является для нас эта тюрьма.

— Погоди-ка, — остановил его Карасава. — Я ещё не закончил разговаривать с Кусумото.

— Спасибо, — Такэо слегка кивнул Карасаве. — Мы действительно не договорили. Меня поразили твои слова о том, что зло сотворено Богом. Я и сам давно уже пришёл к этой мысли. Только в моём понимании, говоря твоими словами, всё наоборот. По-моему, правильнее не «в начале был Бог», а «в начале было зло». Творение мира началось не с райских кущ, а с тьмы. Сначала была тьма, потом возник свет, и эта очерёдность чрезвычайно важна. Свет насильственным образом раздвинул тьму, и его существование очень зыбко. Достаточно ему утратить яркость, и тьма, стремясь вернуться к своему первобытному состоянию, тут же вытеснит его. Эдем существует только как символ. Так ведь? — Такэо вдруг осознал, что говорит слишком страстно, и уставился на Карасаву, выпустив из поля зрения Коно, который всё время пытался улучить момент и вставить что-нибудь своё. — Всё сущее — и люди, и этот мир, и государства, и тюрьмы, и священники, и надзиратели, и мы сами — с неимоверным трудом выкарабкалось из тьмы на свет и балансирует между жизнью и смертью в пределах ничтожно малого промежутка времени, который зовётся настоящим. Так? Всё сущее полностью зависит от тьмы, только она позволяет всему быть. То есть именно тьма является основой всего сущего. Вчера я говорил, что до рождения человек находится в мире кромешной тьмы. К этому можно добавить, что эта же тьма поддерживает наше существование в настоящем. А раз так, то и смерть есть всего лишь возвращение во тьму, к началу начал. И коль скоро во тьме произошло такое событие, как рождение, то почему бы там не произойти и воскресению? Во всяком случае, таково может быть его метафизическое обоснование.

— Выходит… — Карасава запнулся и некоторое время помолчал, очевидно собираясь с мыслями, потом спокойным тоном продолжил: — Эти два понятия — Тьма и Бог — антагонистичны. Но раз Бог всемогущ, значит, ему подчиняется и Тьма? Получается, что существование Тьмы возможно лишь при условии существования Бога?

— Вот видишь, и ты к этому пришёл, — обрадовался Такэо. За всё время своего пребывания в тюрьме он ни разу ни с кем не вёл таких разговоров. — На самом деле, именно это положение до сих пор остаётся белым пятном в христианском богословии. Конечно, я не специалист, но, судя по всему, подробно разрабатывая вопрос о свете и благости, оно оставляет в стороне вопрос о тьме и преступлении. А о том, что Богу подчиняется и Тьма, говорил ещё Августин. «Бог всемогущ, в Его власти извлечь Добро из тенёт Зла».

— Но можно ведь идти и от обратного. Если тьма — как ни кощунственно это звучит в моих устах, — так вот, если тьма подчиняется Богу, то уж не Он ли сам эту тьму и создал?

— Это положение одно из самых расплывчатых в богословии. Учёных интересует свет и сотворённый мир, а тьму, являющуюся началом всех начал, они игнорируют. Впрочем, это вообще свойственно человеку. Наука ведь тоже занимается только зримой стороной нашей планеты, то есть опять же только тем, что сотворено. Я не слышал, чтобы какая-то отрасль науки занималась тьмой.

— В богословии я ничего не смыслю, но если допустить, что в начале был Бог, то получается, что тьма — вторична, она существует постольку, поскольку существует Бог. А значит, и зло своим возникновением обязано Богу. А из, этого положения логически вытекает другое: предательство, ненависть, отчаяние обязаны своим возникновением вашим малым кумирам — справедливости, благим намерениям, свету.

— Тогда получается, что ты признаёшь существование Бога. Ведь ты же не отрицаешь существования великой силы, которая является первоисточником всего сущего?

— Пожалуй. Но ведь в это сущее входят и злоба, и небытие, и эта твоя тьма. И свободная человеческая воля, и отрицание Бога, и преступления. А значит, и своих сотоварищей я убивал, поддерживаемый этой великой силой.

— Но это же не значит, что всё великое должно быть уничтожено? — возмутился Такэо.

— Потому-то я и говорю, что игра не стоит свеч. Добродетельных людей слишком много. Любое зло всегда будет неполным. Оно — лишь ничтожная часть абсолютной истины. В конечном счёте так можно сказать и о революции — игра не стоит свеч. Даже если в будущем появятся новые, высокоэффективные способы массового уничтожения, всё это по-прежнему только полумеры. И тем не менее я остаюсь при своём мнении: убий, убий — вот моя логика.

— И тут я перестаю тебя понимать, — вздохнул Такэо и обескураженно отвёл глаза от Карасавы. — Ты так близко подошёл к Богу, и вдруг опять — эта революция, несущая зло!

— Революция — это не зло, — тут же вмешался Коно, обрадовавшись, что разговор наконец перешёл в русло привычных ему понятий,

— Да я не то имел в виду, — усмехнулся Такэо. — Разумеется, не всякая революция — зло, но бывают же и такие.

— Прекрати пороть чушь! — набросился на него Коно. — Какие такие? Есть только одна наша революция, и никаких других не существует.

— Ну это как сказать. О революции говорят многие, и у всех она разная и по целям, и по методам. Разве не так?

— Я не желаю с тобой спорить, — сказал Коно и схватил Карасаву за руку, словно собираясь оттащить его от Такэо. — Послушай-ка, мне надо с тобой поговорить. — И он повлёк Карасаву в уголок спортплощадки, к стене, в тени которой ещё лежал снег, подальше от остальной компании. К ним тут же поспешил надзиратель Нихэй, приметивший, что они хотят посекретничать. Увидев его, Коно деланно захохотал и повысил голос.

Такэо — то ли оттого, что его утомили споры, то ли оттого, что ветер веял таким теплом, — внезапно обмяк, никакой охоты двигаться у него не было. Послышался голос Тамэдзиро. Он бросил играть с Катакири в шахматы и ввязался в шутливую перепалку с Андо. Время от времени раздавался визгливый бессмысленный смех Андо.

— Вы о чём это? — спросил Такэо, подойдя к сидящей на скамейке троице.

— А мы тут играем в «Если бы да кабы», — объяснил Андо. — Давай, присоединяйся!

«Если бы да кабы» — была одной из самых популярных у смертников игр, она заключалась в том, что участники по очереди воображали, что бы они сделали, если бы вдруг прямо сейчас вышли из тюрьмы.

— Тамэ говорит, что тут же завёл бы себе молодую бабёнку. И менял бы их каждую неделю. Вот только как их содержать? На какие шиши?

— Ну, ты и впрямь совсем ещё несмышлёныш, Малыш. Можно ведь подзаработать. Ну украсть там чего-нибудь. Без лишней скромности скажу, перед тобой — известный специалист по высотным зданиям. Все эти высотки — в Касуми-га-сэки или ещё где — для меня — раз плюнуть, я тебе в какое хошь окно залезу.

— А как?

— Видишь вон ту стену? — И Тамэдзиро показал на трёхметровую бетонную стену, веерообразно делившую спортплощадку на отдельные сектора. — Мне через неё перемахнуть — проще простого.

— Ну прям!

— Нет, точно. Уж это-то я умею, так что без деньжат не останусь. Да, хорошо бы бабёнку. Я бы ни от какой не отказался. — И Тамэдзиро стал обеими руками тереть у себя в паху.

— А ты, Катакири, что бы стал делать?

— Я? — Катакири поскрёб толстыми пальцами только что побритую голову, роняя на землю перхоть. — Я бы сутры читал, вот что бы я делал. Читал бы себе и читал в охотку. Ну, поначалу-то я, конечно, обрил бы себе голову, а для этого пошёл бы в цирюльню, а ещё раньше разжился бы деньжатами, а чтоб подзаработать чуток, стал бы торговать перепелами… Вот.

Очевидно у него чесалась голова, потому что он снова начал ожесточённо её скрести. Виски покраснели, казалось, вот-вот брызнет кровь. На плечи сыпалась перхоть. Бритая голова и грязная серая одежда делали Катакири похожим на неприкаянного расстригу монаха. У него был нависший лоб и квадратная челюсть — мужик мужиком, но стоило ему улыбнуться, как в лице появлялось что-то неожиданно детское.