Том 7. Так называемая личная жизнь - Константин Михайлович Симонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И подумал о том, о чем обычно старался не думать, – что и эта женщина, обессиленно стоявшая на перроне, и та, все еще продолжавшая бежать за вагонами, и он сам, и все они вместе, и каждый в отдельности могут уже никогда не увидеться с теми, кто уезжает сегодня в Ленинград на этой, так непохожей на довоенную «Красной стреле».
12
За те пять дней, что Ксения провела в Москве, добывая, как она говорила, пьесу для театра, Лопатин виделся с ней еще два раза.
Первый раз после того, как, переночевав у Гурского, понял, что все равно неизбежно надо идти к себе на квартиру, потому что накануне вечером, кроме тетради и пол-литра водки, он не взял ровным счетом ничего, даже запасных очков.
Съездив, как приказал редактор, с утра в госпиталь и сделав рентген грудной клетки, по словам врачей достаточно благополучный, чтобы при желании считать себя практически здоровым, он прямо из госпиталя позвонил домой.
Ксения, как он и ожидал, к телефону не подошла. Было одиннадцать утра, и она, наверное, бегала по Москве. Все складывалось как нельзя лучше, и он по дороге из госпиталя в редакцию решил заскочить домой на редакционной «эмке», побросать вещи в чемодан и сразу же закинуть его к Гурскому.
Но Ксения оказалась дома и была в том холодно-враждебном настроении, которое он хорошо знал и которого в былые времена у нее хватало на два и даже на три дня, вплоть до очередного бурного объяснения, слез и всего последующего.
Сейчас во всем этом не было никакого смысла, но привычка брала свое.
– Извини, не думал, что застану тебя. Я звонил. Никто не ответил.
– Телефон твой, а не мой. Я не подхожу к нему.
Насчет телефона она, конечно, сказала неправду. Наоборот, скорей всего решила остаться на эти дни здесь потому, что в комнате у ее нынешнего мужа, помнится, не было телефона. Но само по себе для начала ссоры это звучало неплохо. Сказать в ответ что-нибудь про телефон, значило ввязаться с ней в спор, и Лопатин промолчал, прошел в кабинет, и стал собирать вещи.
– Все-таки решил скитаться по чужим квартирам, – сказала Ксения в открытую дверь его кабинета, пока он собирал чемодан. – А я-то думала, у тебя хватит ума понять, что вчерашний разговор больше не повторится.
Лопатин продолжал молча собирать чемодан.
– Я сегодня с утра подумала, – по-прежнему через открытую дверь сказала Ксения, – что, наверное, ради твоего удобства мне следует перебраться туда, к Евгению Алексеевичу, но потом решила не потакать тебе: с какой стати? Это ведь ты, а не я, не можешь пробыть пять дней в одной со мной квартире! Так ты и скитайся, раз тебе это нравится. Достаточно я терпела твой характер, пока жила с тобой, теперь у меня на это нет ровно никаких причин. Ровно никаких причин! – повторила она еще раз, когда он уже вышел из кабинета с чемоданом в руке.
– Разумеется, – миролюбиво согласился он и двинулся к двери.
– Не забудь запереть свою комнату, а то потом окажется, что у тебя что-нибудь пропало; сам же куда-нибудь засунешь и забудешь, а я буду виновата.
Он ничего не ответил и открыл наружную дверь.
– Может быть, ты скажешь мне хотя бы «до свиданья»?
– Конечно. Как раз и собирался это сделать. До свиданья!
И не успел закрыть за собой дверь, как Ксения сама с треском захлопнула ее изнутри.
Таким было их утреннее свидание, после которого он никак не ожидал еще одного, но оно все-таки произошло, и тоже утром, в день отъезда Ксении.
Откуда она узнала, что он живет у Гурского, он так и не выяснил. Очевидно, звонила в редакцию и кто-то сказал ей.
– Василий Николаевич, вас просит к телефону какая-то женщина, – приоткрыв дверь в комнату, где он спал, сказала Берта Борисовна. – Я сказала ей, что вы еще спите, но она сказала, чтобы я вас разбудила. Она сказала, что вы будете жалеть, если я вас не разбужу.
– Раз буду жалеть, сейчас подойду.
Натянув брюки и надев на босу ногу шлепанцы Гурского, он вышел и взял трубку.
– Извини, пожалуйста, что я тебя разбудила, – сказала Ксения, – но я через час уезжаю, и ты мне нужен. Всего на несколько минут, но очень нужен.
– Раз нужен, сейчас оденусь и приеду, – сказал Лопатин и, наспех побрившись, через полчаса был у нее.
Судя по виду Ксении, она была в каком-то непохожем на нее, растерзанном состоянии. В передней стояли два собранных чемодана, лицо у нее было нездоровое, бледное, с синевой под глазами.
– Ты не больна?
– Больна. Сядем, посидим перед дорогой. – Она села на чемодан, показав ему на другой. – Садись!
– Ничего, я постою.
– Сядь, пожалуйста, а то меня ноги не держат.
Он сел и, глядя на нее, подумал, что на этот раз она недалека от истины.
– Что случилось?
– Ничего не случилось… Кроме того, что я уезжаю из своего дома неизвестно для чего, зачем и к кому. Я хотела, чтобы ты услышал об этом от меня самой, сейчас, здесь, а не потом, от кого-то другого.
Он смотрел на нее и, кажется, начинал понимать, чего она хотела. Когда-то раньше она хотела, чтобы он был виноват в том, что она ушла от него к другому человеку. Теперь она хотела, чтобы он был виноват в том, что она возвращается к этому человеку. Вот и все! Она хотела, чтобы она была опять права, а он опять не прав. И хотя он старался подавить в себе это чувство, ему было жаль ее. Человек, который всю жизнь всегда и во всем считает виноватым не себя, а других, по-своему тоже несчастлив.
– Как твои московские дела? Сделала все, что собиралась?
Она помедлила с ответом, кажется, колебалась, сказать или не сказать.
– Да, сделала! И то, что собиралась, и то, чего не собиралась. Как говорите вы, мужчины, когда говорите между собой про нас, сегодня ночью жила с тем, у кого выпрашивала пьесу для вашего театра, и теперь отвезу эту пьесу своему мужу, который послал меня за ней сюда. Не испытала от этого никакой радости. Но пьесу везу. И хочу, чтобы ты знал, что, если б тогда, в тот первый вечер, ты отнесся ко мне хоть чуть-чуть по-человечески и остался бы
