Распутин - Иван Наживин

И сегодня она горой стоит за старого Горемыкина, чрез неделю настаивает она горячо на необходимости убрать его и расточает похвалы молодому, энергичному и дельному Хвостову, а еще чрез неделю на Хвостова сыплются горячие упреки за неуважительное отношение к Нашему Другу и предлагается то Штюрмер, то Раев, то Протопопов… В верхних слоях всего управления Россией начинается дикая, невообразимая чехарда, которая изумляет не только Россию, но и весь мир, между тем как решительно ничего удивительного в этом нет: она ярко чувствовала наступающую со всех сторон гибель и хваталась за первую попавшуюся под руку соломинку, соломинка хрупко ломалась, она снова тонула и снова хваталась за все, что попадалось под руку, — только бы выплыть, только бы спастись! И поверх всей этой сумбурной чехарды, этой непозволительной свалки неподвижно царят только две фигуры: Ани, ее друга, от которой в каждом письме посылает она мужу нежные поцелуи, и Григория, землистый лик которого с тяжелыми глазами проступает сквозь все эти бурно-пламенные строчки. Она пересылает государю его тяжелые безграмотные телеграммы, она радостно сообщает ему, что вчера их Друг взял вдруг икону и издали, из Петрограда, благословил Ставку, папу и возгласил: «Да воссияет там солнце!» — и, рассказывая об общей ненависти к Другу, она, не колеблясь, пишет: « Так и фарисеи преследовали Христа», — и заключает горестным восклицанием: «Воистину несть пророк в отечестве своем!» Сегодня посылает она мужу с курьером палку, которую подарил ей Григорий, получивший ее в подарок от Новоафонского монастыря, — батюшки не зевают… — а чрез несколько дней торопится послать его расческу: государь должен причесываться ею перед всяким важным заседанием — «это принесет тебе пользу, мой сладкий ангел!»

И чем ближе надвигается роковая развязка, тем страстнее становятся ее бесчисленные письма. В первых письмах еще есть необходимые условия о любви к нашей дорогой родине, о наших раненых страдальцах, о служении возлюбленному народу — в последних она яростно утверждает, что «ты — хозяин всему», требует, чтобы муж «стукнул кулаком на всю Россию», которая будто бы «очень любит почувствовать плеть», а «наши раненые страдальцы и герои» вдруг превращаются в «идиотов»: «Пишу тебе это письмо в лазарете, и какой-то раненый идиот стоит, смотрит на меня и раздражает… И вот к нему подошли еще два идиота…»

А гроза все надвигалась, страшная, неотвратимая…

Государыня сидела в своей уютной сиреневой комнате. Больное сердце было расширено — после утомительной поездки в древний Новгород, откуда она только вчера возвратилась, — сильно болели личные мускулы и зубы, и от бессонной, как всегда в последнее время, ночи в голове стояла неприятная тяжелая муть. Вести со всех сторон шли все мрачнее, все безотраднее. Пред ней на столе лежали подобранные одна к другой телеграммы Друга, и она, дымя папиросой, усердно, мучительно вникала в их сокровенный смысл, надеясь найти в них хоть какое-нибудь указание на мучительный, неотступный вопрос: что же теперь делать?

«Увенчайтесь земным благом небесным венцом во пути с вами», — писал он 1 декабря 1914 года, и это было совсем не ясно, хотя и слышала она в темных словах этих какой-то значительный смысл. Вот его телеграмма, которой он отговорил царя ехать по завоеванным городам: «Господь пронесет но безвременно теперь ехать никого не заметить народа своего не увидеть конечно интересно но лучше после войны…» Чрез две недели он телеграфировал: «Встретили певцы пели пасху настоятель торжествовал помните, что пасха вдруг телеграмму получаю что сына забирают я сказал в сердце своем неужели я Авраам века прошли один сын кормилец надеюсь пущай он владычествует при мне как при древних арях». Чрез два месяца была еще телеграмма: «Первого объявления ратников вести узнайте тщательно когда пойдет губерния наша воля Божия это последние крохи всего мира многомилостивый Никола творящий чудеса…» И дальше все было в том же роде. «Помните обетование встречи это Господь показал знамя победы хотя бы и дети против или близкие сердцу должны сказать пойдем по лестнице знамя нечего смущаться духу нашему». «Не ужасайтесь хуже не будет чем было вера и знамя обласкают вас». «…Христос воскрес праздником дни радости во испытании радость светозарнее я убежден церковь непобедимая а мы семя ее радость наша вместе с воскресением Христа».

А вот и телеграмма Варнаввы из Кургана: «Родная государыня семнадцатого числа в день Тихона чудотворца во время обхода крестным ходом кругом церкви в селе Барабинском вдруг на небе появился крест был виден всеми минут пятнадцать а так как святая церковь поет крест царей держава верных утверждение то и радую вас сим видением веруя что Господь послал это видение знамение дабы видимо утвердить верных своих любовью молюсь за вас всех».

И в тяжелой, затканной гнетущей мутью голове неслись неуклюжие, безотрадные мысли: знамения… вера… молитвы всех верных… слова надежды… а вот невидимые волны какого-то потопа все страшнее и страшнее заливают уютный — она очень любила это слово: уютный — cosy — островок Царского Села. Что же делать, что делать? Не может быть, не может быть, чтобы все эти простые, любящие их люди обманывали их! Но они обещают спасение, а спасение не приходит, не приходит! Но нет, сегодня она измучена, она ничего не может — забыться, перекинуться словечком с милым, далеким Ники, с ее дорогим многострадальным Иовом… Но не надо омрачать его — ему и так тяжело…

И она, закурив новую папиросу, взяла свое золотое перо и, как всегда, начала на своем не очень правильном английском языке:

«Beloved sweet heart,[70] родной мой, нежно благодарю тебя за драгоценное письмо и карточку. Я так счастлива, что ты был у дорогой иконы, — там такой мир, чувствуешь, что отрешаешься от всех забот в ту минуту, когда изливаешь душу и сердце в молитве к ней, к которой столько народа приходит со своими скорбями. Ну, душка, Новгород был успехом, хотя было страшно утомительно, но душа была приподнята, и это всем нам дало силы — я с своим больным сердцем и Аня с больными ногами, мы были повсюду. Понятно, сегодня все болит, но это недаром…

Я прошу Аню и Ольгу написать тебе, а Анастасию — Беби, так как каждая описывает различно. А мне эти описания не удаются. Губернатор был очень хорош, он нас все время «держал на ходу», так что мы всюду поспевали вовремя, и потом народу дали подойти к нам поближе. Что за восхитительный старый город, но только слишком рано стемнело, поедем туда вместе весной, когда будет разлив реки, говорят, что тогда еще лучше и можно на моторных лодках ехать в монастырь. Проезжая мимо большого памятника тысячелетия России, я вспомнила о большой картине в здешнем Большом Дворце. Как прекрасен Соф. собор, но только стоя перед ним, нельзя хорошенько его разглядеть. Служба продолжалась два часа (вместо четырех), они пели очень хорошо, и я была счастлива начать все с обедни и помолиться за моих дорогих. Иоанчик и Андрюша повсюду ходили с нами. Мы прикл. ко всем святым. Жаль только, что приходится все делать наспех и нельзя достаточно отдаться молитве перед каждым, а также нельзя всматриваться в детали. Посылаю Беби икону, перед которой мы стояли (и сидели). Епископ Арсений произнес слово, когда мы приехали, очень трогательно; молодой епископ Алексей считает себя очень красивым (лицеист) — они следовали за нами повсюду целый день. Потом после обедни с десяти до двенадцати мы посетили лазарет, находящийся рядом, Епарх., чрез комнату епископа и музей старинных церковных драгоценностей, устроенный здесь три года тому назад. Прелестные старые иконы, которые лежали в церквах и монастырях, запрятанные, покрытые пылью. Они начали их чистить, и появляются восхитительные свежие краски — очень интересно, и я хотела бы все осмотреть в другой раз, все подробнее, тебе бы тоже это понравилось. Вернулись к поезду, солдаты уже разошлись (к счастью). Я завтракала, сидя на кровати, а Аня в своем отделении. У детей были Иоанчик, и Андрюша, и Иславин. Мы были встречены его женой и дочерью с цветами — хлебом-солью от города. В два мы опять отправились в Земский лазарет, маленький. Везде раздавали иконы. Потом в Десятинный монастырь — там хранятся мощи св. Варвары. Я посидела минутку в комнате настоятельницы и потом попросила, чтобы меня провели к старице Марии Михайловне, Жевахов мне про нее рассказал, и мы пошли к ней пешком чрез мокрый снег. Она лежала в постели в маленькой темной комнате, так что пришлось принести свечку, чтобы мы могли друг друга увидеть. Ей 107 лет, она носит вериги (теперь они лежат возле нее) — обыкновенно она всегда работает, бывает повсюду, шьет для арестантов и солдат без очков, никогда не моется. И, разумеется, никакого запаха или ощущения грязи, копна курчавых седых волос и милое, тонкое овальное лицо с прелестными молодыми сияющими глазами и милой улыбкой. Она благословила и поцеловала нас. Тебе она посылает яблоко (пожалуйста, съешь его!) — сказала, что война скоро кончится, — скажи ему, что мы сыты. Мне она сказала: а ты красавица — тяжелый крест — не страшись (несколько раз) — за то, что ты к нам приезжала, будут в России две церкви строить (дважды это повторила) — не забывай нас, приезжай опять. Беби она послала Просфору (было слишком мало времени и кругом суета, а то бы очень хотелось поговорить с ней), всем нам дала образки. Сказала, чтобы мы не беспокоились о детях, что они выйдут замуж, другого не могла расслышать. Я забыла, что она сказала девочкам — я просила Иоанчика и Андрюшу также подойти к ней и Аню послала в комнату. Она, наверное, об этом напишет. Благодарю Бога за то, что Он дал нам увидеть ее. Это она несколько лет тому назад сказала, чтобы с большой иконы св. Девы из «Старая Русь» была снята копия и послана тебе — не хотели этого сделать, говорили, что она слишком велика, — потом началась война, иона настаивала, и они исполнили это, и она сказала, что все мы будем в крестном ходе, и так и было, когда ее привезли в прошлом году 5-го пред Фед. Соб. — ты помнишь, и ты распорядился, чтобы эта огромная икона хранилась в 4-ом Стрелковом полку. У меня есть маленькая книжка об ее жизни, которую вчера дал мне старый слуга Мариинского дворца (ее духовный сын). Она на меня произвела гораздо более приятное впечатление, чем старая Паша из Дивеева. Оттуда — в Юрьевский монастырь (пять верст от города); твой старый Никодим там находится — он обожает тебя, молится за тебя и шлет свой привет.