Из истории русской, советской и постсоветской цензуры - Павел Рейфман

Как это ни странно, её время оказалось забытым историками. Закономерно забытым; вернее — намеренно забытым: «Воспоминание о 1905 годе в памяти общества отстоялось в виде стереотипного образа, изобретенного и навязанного официальной советской историографией, которая трактовала эту первую революцию всего лишь как прелюдию к 1917 году и, установив между двумя революциями необходимую линейную связь, отрицала всякую автономность первой и нивелировала все ее своеобразие» (Мария Феррети. Безмолвие памяти. «НЗ») Затем, в конце XX — начале XX1 века возникло другое неприятие: революция 1905 года подверглась остракизму, как связанная с Октябрьской: «Сейчас в России разговаривать о революции — дурной тон <…> память о революции 1905 года — память неудобная».

Возникают ряд вопросов. Один — гипотетический; что было бы, если бы…? Вопрос немаловажный, особенно при размышлении о сегодняшнем дне. Есть и другие. Но самый главный из вопросов: что же происходило на самом деле? Каким было то, что заменил официально созданный советский миф? События первых двух десятилетий XX века стали материалом его преддверья.

И вновь возникает проблема роли революционного насилия в истории. Такого насилия не всегда удается избежать, но, думается, оправдывать и особенно идеализировать тоже не стоит. Звать к «топорам» и тем более превратить «топоры» в основное средство разрешения социально-общественных конфликтов — преступное дело. И не случайно от этого предостерегал Герцен, которого осуждал Ленин за его «либеральные колебания». Продолжатели наиболее прогрессивных либерально-демократических традиций XIX века (их не следует резко противопоставлять друг другу) хорошо понимали это.

Необходимость перехода от абсолютизма к правовому государству стала осознаваться в России еще в XVШ веке, развиваясь и усиливаясь в XIX веке. Но реально проблема такого перехода встала на повестку дня в начале XX века, в период первой русской революции. Возникает вопрос о Конституции. Союз освобождения (о нем пойдет речь ниже), ведущая либеральная организация России, уже с самого начала революции выступил со своим проектом Конституции. Его можно рассматривать как программу движения. Он разработан Петербургским и Московским отделениями Союза в октябре 04 г. и связан с подготовкой первого съезда земских деятелей. Проект оказался в центре дискуссии первого (ноябрь 04 г) и особенно второго (апрель 05) съездов земских деятелей. Как компромисс умеренных и радикалов возник проект С. А. Муромцева и Ф. Ф. Кокошкина (июль 05 г.). Он стал теоретической и практической основой последующего конституционного движения в России. В основе проекта содержалась идея не столько заменить существующие законы другими, сколько постепенно наполнить их новым содержанием. Общее направление движения определялось как переход от абсолютизма к конституционной монархии. Главным условием перехода к правовому государству объявлялось создание Государственной Думы как инструмента политических реформ и установления её контроля над правительством (ответственным министерством). Эта программа стала отправной точкой конституционных преобразований и оказала определенное влияние на основное законодательство первой русской революции.

Несмотря на общую преемственность этих преобразований, главных законодательных актов, в конституционной политике монархии России начала XX века можно выделить три фазы. Первая их них — начальная стадия разработки нового основного законодательства. Начиная понимать необходимость некоторых изменений, русское самодержавие стремилось сохранить существующую политическую систему, придав ей некоторое иное правовое оформление. Общая концепция, предлагаемая вначале конституционалистами, вполне укладывалась в теорию правительственных реформ, намеченную еще в середине XIX века, при Александре II: дополнить самодержавие совещательными учреждениями представительного или квази-представительного характера. Эта тория последовательно проводилась в пакете проектов законов, составленных министерством внутренних дел в первой половине 05 г. в ответ на требования либеральной общественности. Как результат такого подхода опубликован Высочайший манифест от 6 августа 05 г. об учреждении Государственной Думы и Положение об её выборах. Этот Манифест, ознаменовавший создание так называемой булыгинской Думы, рассматривал её исключительно как совещательное учреждение, статус которого значительно ниже Государственного совета и правительства. Выборы в думу были ограниченными.

Вторая фаза — время наибольшего подъема революционного движения. Действия властей — вынужденные ситуацией. Появление Высочайшего Манифеста 17 октября 05 г., ряда законодательных актов, изданных в качестве его развития в конце 05 — начале 06 гг.: закон 11 декабря 05 г. об изменении Положения о выборах в Думу (они становятся всеобщими), указ о пересмотре положений об учреждении Государственного Совета и Государственной Думы (от 20 февраля 06 г.). (См. «НЗ» стр 52, столб. 2). Эти законодательные акты стали правовой основой первой Государственной Думы. Концепция правовых отношений представительных учреждений и монарха, выраженная в них, в целом соответствовала той, которая была в основе конституционного монархизма ряда западных стран: две палаты парламента — Государственная Дума и Государственный Совет наделялись равными правами в области законодательства. Они (теоретически), в случае достижения ими единства, могли противостоять царю в области контроля над бюджетом, введения новых законов, но право изменять основные законы, руководить работой правительства, использовать армию предоставлялось исключительно императору. Поэтому вряд ли можно говорить об установлении в России конституционной монархии как законченной форме правления. Слишком много исключений из законодательства делалось в пользу монархии. В лучшем случае речь шла о первых зачатках конституционного правления (либералы так и рассматривали их, как начало, надеясь на дальнейшее развитие, прогресс; а самодержавная власть рассчитывала на свертывание этих вынужденных уступок; каждая сторона планировала свое, а получилось нечто третье — революция). Либералы были весьма умеренными, но всё же то, за что они боролись, было лучше предшествующего (неограниченное самодержавие) и будущего (Октябрьская революция). С точки зрения дальнейшего развития, своих интересов Николай II действовал не умно. Но кто же мог это знать?

Третья фаза — поражение восстания, откат. Цель правительства — уничтожить остатки революции. Но и внедрить новые конституционные законы в традиционный кодекс самодержавного государства, подчинить их этому кодексу, что вряд ли было возможно. Ведь одно с другим находились в непримиримом противоречии. Да и государство с царем вовсе не хотели такого совмещения, хотя и не решались отменить всё, на что оно вынуждено согласиться в период подъема революционного движения. Новые нормы о представительных учреждениях, их законодательных правах теряли силу, из этих норм было много изъятий, подзаконных актов, административных распоряжений. Всё это довершало торжество монархического начала. Свод основных государственных законов (в новой редакции 23 апреля 06 г.) и утвержденное тогда же учреждение Государственного Совета позволяет сделать вывод об отступлении от Манифеста 17 октября 05 г. Это отступление и в букве, и в духе новых законов. Внешне структура отношений Думы и Государственного Совета, и их с царем остаются без изменений. Но реальный центр власти резко смещается вправо, в пользу монарха, благодаря формулировкам о правах власти в новой редакции основных законов. Происходит движение вспять, к первоначальному (булыгинскому) варианту политической реформы. Дума распущена. Затем вторая. В итоге всего происшедшего, всех манипуляций вокруг конституционных реформ Россия вступает в период мнимого конституционализма (Андрей Медушевский. Конституционные революции в России XX века. НЗ, с. 48–56) Медушевский находит в подобном «конституционализме» нечто сходное с явлениями в России конца XX — начала XX1 века.

К 1905 году несостоятельность существующего в России государственного порядка, необходимость коренных перемен осознавала бо'льшая часть общества, но она справедливо опасались разгула «топоров». Остановимся на нескольких примерах. Прежде всего на «Записке о нуждах просвещения“ (05 г.) (см А. Иванов. Российский ученый корпус в зеркале первой русской революции. “ НЗ»). Записка — свидетельство того, что значительная часть ученых, интеллигенции понимала необходимость существенных преобразований в России. Уже накануне 03 г. представители либеральной интеллигенции, деятели науки, высшего образования входили в узкий круг участников первых нелегальных организаций, стоявших у истоков российских либеральных партий: московских («Беседа»,1899–1905, «Союз земцев-конституционалистов»,1904–1905) и петербургской («Союз освобождения», 1904–1905). Созревание революционной ситуации способствовало и формированию политического мировоззрения либеральной профессуры. Её настроения вливались в программные манифесты либеральных партий. К революции они относились отрицательно, видели в ней зло. Но считали, что этого зла не удалось избежать из-за нежелания власти пойти на уступки. Всё же они сохранили надежду на политическую гибкость царя в катастрофических обстоятельствах. Так профессор философии С. Трубецкой, вскоре избранный ректором Московского университета, в речи, произнесенной на приеме императором земских и городских деятелей 6 июня 1906, утверждал, что противоядием «от дальнейшего взрыва чувств» может стать «народное представительство», которое приведет к «миру внутреннему», при условии, чтобы бюрократия «не узурпировала державных прав царя» (82). Другой преподаватель того же университета четко сформулировал план политических преобразований: «Россия должна стать конституционной монархией». Нас учили считать подобные высказывания свидетельством реакционной позиции русской интеллигенции, предательством дела народа, интересов революции. Но не столь уж они были ошибочны для того времени. Во всяком случае подобные формулировки основывались на опыте европейских буржуазных революций XIX века, особенно «благотворной» германской, 1848 г., а не кровавой французской, 1789 г., ведущей, по мнению русских либералов, к неслыханным опасностям, если не к гибели. Весьма умеренно и ограничено, но, вероятно, намного предпочтительнее того пути, которым пошла Россия в октябре 17-го г. И критический пафос подобных выступлений, направленных против существующего в России положения, сомнений не вызывает.