Последний очевидец - Василий Шульгин

Вот причина жгучей ненависти. А к науке одинаково ленивы и те и другие. Так вот этот Григорович несомненно принадлежит к типу белоподкладочников: подсмеивался над революционерами и совершенно не интересовался «свободой». Но подуло другим ветром. Мода оделась в либерализм, и Григорович, верный своей богине, стал болтать о свободе. Теперь он, конечно, с тем же остроумием и веселостью высмеивает «бюрократию», рассчитывая, вероятно, что и при новом «режиме» будут театры, вино и хорошенькие женщины, так что он ничего не потеряет от перемены.

Иванову стало еще жутче после этого разговора. «Крысы бегут с тонущего корабля, — подумалось ему с болью. — И, кто знает, сколько здесь таких крыс. — Он невольно с горечью и вниманием обвел взглядом офицеров. — Каждый из них, — думал он, — носит мундир. Каждый с виду офицер, но как ему залезешь в душу? Что он себе думает, насколько он надежен, не изменит ли, не перебежит ли в неприятельский лагерь в самую решительную и тяжелую минуту? Ну, прапорщики — на тех, конечно, нечего рассчитывать. Эти, разумеется, «освободительные». Но они не проявят активных действий, потому что они слишком невежды в военном деле, лишены всякого авторитета в случае грозных событий. Они опасны только своим растлевающим влиянием на всю эту молодежь, если они болтают «освободительные» речи… Но, кажется, прапорщики этого батальона почти все из тех, девиз которых «моя хата с краю, ничего не знаю», а потому предпочитают держаться осторожно… Но остальные? Все эти подпоручики, вся эта совсем зеленая молодежь, выросшая в эпоху, когда революция росла, как зелье из всех щелей и закоулков, кто знает — насколько отравлена она этим ядом? А ведь тут она не встречает твердого, убежденного и умелого отпора…

Старшие офицеры, конечно, надежны, но они малодеятельны в этом отношении, вероятно, не считают этого в числе своих обязанностей и не понимают опасности. А опасность есть, если не здесь именно, не в этом батальоне, то для всей армии она несомненна, ибо революционные усилия по необходимости направлены на армию. И кто может сказать, где именно клюнуло.

А меж тем Иванов, хотя еще очень недавно был здесь, чутьем своей наблюдательной и впечатлительной натуры чувствовал, что не все тут ладно, не все так, как бы ему хотелось. Чувствовал он это по едва уловимым признакам, по тону некоторых слов, по выражению некоторых взглядов, по отрывкам недосказанных или недослушанных фраз и по тысячам других впечатлений, которых он бы не мог передать… Но, кроме того, был у него и другой оселок, другой показатель, более ясный… Иванов, помимо своих других занятий, был сотрудником одной из местных газет… Газета была сильная, мужественная, удержавшая, несмотря на невероятно трудное положение, целый край под своим влиянием, всегда, с самого своего основания, умеренно консервативная, она и теперь твердо держала свое знамя и одна в целой половине России, как могучий волнорез, рассекала грудью бешенство революционной стихии. Иванов глубоко уважал свою газету и совершенно не скрывал, что вполне разделяет ее «правые» убеждения… Разумеется, это сейчас же стало известно в батальоне, и Иванов сразу почувствовал на себе, на отношении к себе, дуновение двух течений… Он прекрасно знал, что тут нельзя было истолковать теплоту одних и холод других симпатией или антипатией к нему лично. Иванов хорошо изучил действие самого себя на других и знал, что людей влечет к нему… За всю свою жизнь он не встречал человека, которому он сам по себе был бы несимпатичен… И тут дело было не в этом. Его убеждения — вот где была причина этих дуновений, правда, очень тонких, часто облеченных во вполне замаскированную форму, но все же ясно ощутимых. Все это, однако, не принимало более реальной формы, потому что люди не высказывались открыто. А не высказывались потому, что если были тут настоящие «деятели», то им нельзя было раскрывать себя до поры до времени и они действовали за кулисами, остальные же, платонические друзья революции, понимали, что проповедовать освободительные идеи среди офицеров — это значит перейти на «активную роль» распропагандирования армии, роль, которая, в известных случаях, могла повлечь и к неприятным последствиям, что отнюдь не входило в расчеты платонических друзей, почему они и помалкивали… Таким образом, создавалась атмосфера, с внешней стороны вполне спокойная, но среди которой все же мерещились мутные, неясные тени, дышавшие ядом измены.

Все эти мысли промелькнули в голове Иванова, пока он незаметно, но внимательно пробежал по зеленоватым лицам. Ему стало еще неприятнее. Он подумал о том, что в это невыносимое время, когда враги лезут со всех сторон на приступ России, забрасывая злобной пеной и грязью все, что не сними, было бы большим утешением, по крайней мере среди армии, среди офицеров, найти людей чести и доблести, которые без колебаний, твердо и убежденно исполнили бы свой долг… Увы, этого именно он и не чувствовал… И здесь таятся враги, и здесь нужно быть настороже, и здесь идет шатание умов, и здесь есть бегущие крысы и тайные доброжелатели и, может быть, уже изменившие — изменники… И вот он, человек убежденный, давно положивший, что, если нужно, он умрет вместе с Россией, но не изменит ей ни делом, ни словом, ни помышлением, он чувствовал себя одиноким, не видя ни от кого твердой и бодрой поддержки, и, очнувшись от своих мыслей, вдруг заметил, что и действительно он стоит один около окна, точно зачумленный.

«Глупости, — подумал он, — я преувеличиваю. Конечно, многие из них боятся не быть либеральными в такое либеральное время и потому не то что сторонятся, а просто боятся меня зацепить, опасаясь, что я, не стесняясь, начну развивать свои «правые» воззрения, которые они, в сущности, разделяют, но не смеют высказать. Но придет к делу — они, конечно, сделают все, что надо, чтобы они там ни думали. А у меня в этом отношении преувеличенная чувствительность, что, впрочем, и понятно, когда либеральные сыщики на полном ходу в погоне за поимкой и изобличением «черносотенцев»…»

Стол уже был накрыт… Но ждали провожаемого капитана и командира батальона и потому не садились… Иванов встряхнулся и, чувствуя, что, в конце концов, неловко так «солировать», подошел к кучке, о чем-то оживленно заспорившей… Спорили главным образом два ротных командира… Остальные слушали. Оба они говорили разом, оба друг друга не слушали, оба кричали и твердили свое, как всегда в спорах большинства людей, редко дисциплинированных в этом отношении.

В особенности горячился один… Он как-то все принимал как будто лично на свой счет и раздраженно подхватывал отдельные слова своего собеседника.