Тревожные сны царской свиты - Олег Попцов

Мы сознавали, что по мере развития событий мы неотступно будем двигаться в этом направлении. А значит, контакты с властью очень скоро из дружественных превратятся в натянутые. Желай я того или не желай, но власть понимала, что Попцов и его команда были в числе тех, кто эту власть создавал, и некая инерция уважения все-таки присутствовала.

Наши отношения с высокой властью правомерно разделить на три этапа. Период становления — 90–91-й годы. Я бы не сказал, что это был период единства взглядов. И тем не менее масштаб заинтересованности со стороны власти в создании своей телерадиокомпании был налицо. Еще существовали СССР и союзное правительство, а значит, концентрация критики, которой не могло не быть, рассредоточивалась. Мы критиковали союзное руководство, критика действий российского правительства по сравнению с той была малозначимой. Российское правительство становилось на ноги в совершенно новых условиях с резко возросшей амплитудой самостоятельности. Причем эта самостоятельность была скорее фактом желания, нежели реальности. Противодействие со стороны союзных премьеров — Н.Рыжкова, а затем и В.Павлова было очевидным. Не помог и взвешенный подход при назначении российского премьера. Им в 90-м году стал Иван Силаев, один из вице-премьеров союзного правительства, хорошо знавший Бориса Ельцина в бытность его уральского партийного прошлого.

В тот момент Ельцину нужен был премьер, близкий ему в возрастном исчислении.

Я не уверен, что многие, захваченные в тот момент демостихией выборов 90-го года понимали, что силаевское правительство, по сути, правительство переходного периода, а значит, временное. В правительстве появилось много нестандартных фигур, выпадающих из властной стереотипности: Борис Федоров (министр финансов), Николай Федоров (министр юстиции), Михаил Полторанин (министр печати), Андрей Козырев (МИД), Григорий Явлинский, Виктор Ярошенко, Юрий Скоков. Во-первых, многие из них, например оба Федорова, Козырев, Явлинский и Ярошенко, — были неприлично молоды. Во-вторых, все они были лишены партийно-хозяйственного прошлого. Люди с другой биографией. Ельцин и Силаев попытались сформировать принципиально иное правительство. Еще не было сложившихся взглядов на демократические устои общества. Вроде бы уже пережили перестройку, следствием которой и были прошедшие в атмосфере демократического безбрежья выборы. Как, впрочем, было и другое ощущение если не тупика, то выработанного ресурса перестройки. Разговоренная, разогретая горбачевскими инъекциями страна пребывала в некотором замешательстве: что делать дальше? Во что должна переплавиться эта перестроечная риторика?

Говорили о реформах, боготворили Абалкина, Шаталина. Но каких-то осмысленных действий в экономике не происходило. Паровоз громко спускал пары, прокручивал на месте колесами, давал сигнал отправления, снова спускал пары, но с места не двигался. Начались хаотические поиски тех, кто знает куда идти. Академик Шаталин не уставал рассказывать о том, как во всевозможных странах проходили реформы; как был ошибочным тот или иной путь; где и когда мы начали отставать; что может измениться в стране, начнись в ней экономическая реформа; что нам ни в коем случае нельзя делать и как нельзя поступать. Было ясно, что с Горбачева достаточно политических реформ, какие-то знаковые перемены произошли, но на большее его не хватит. Страна переживала паводок разномнений, но очень скоро поняла, что не знает, как ими распорядиться. Время шло. Необходимая истина находилась все в том же замутненном состоянии. Ореол лидера страны, подарившего ей политическую свободу, стал тускнеть. Для экономических реформ нужна была другая власть, а точнее, другая страна.

Появление финансиста Валентина Павлова во главе правительства теоретически было векторно правильным. Но Павлов не был и не мог стать лидером. Ему не хватало характера и политического опыта. Одной тучности, которая делала Валентина Павлова похожим на отца немецкого «экономического чуда» молодого Людвига Эрхарда, канцлера Германии 60-х годов, оказалось недостаточно. Программа «500 дней», сочиненная Явлинским и благословленная его учителем академиком Шаталиным, союзным правительством была не востребована. Разумеется, своя интрига в обсуждении этой программы была, и даже скрыто-доброе отношение к ней Горбачева. Но неготовность руководства страны решиться на непопулярные и достаточно радикальные шаги в сфере экономики взяла верх.

Сейчас нет смысла говорить о степени прогрессивности той программы или степени ее несовершенства. Сам факт, что это была экономическая программа реформирования гигантской страны, исходящая из мирового опыта экономических реформ, подготовленная новой генерацией экономистов, говорит о явлении сверхзначимом. В стране не только вызрела необходимость экономических реформ, но и формируются силы, способные принять на себя ответственность за их осуществление. Причем эти силы не из первого или второго ряда. Это заднескамеечники, которые уже давно писали доклады и делали разработки для фигур первой величины. И делали эту работу бесфамильно. Именно поэтому программа «500 дней» была запрошена российским правительством. Это позволило новой российской власти сразу уйти в отрыв и прослыть властью, более предрасположенной к реформаторству, нежели союзная власть, а значит, получить право претендовать на некое лидерство в демократических преобразованиях. Спустя какое-то время Григорий Явлинский в шутку назовет себя «заместителем царя по революции». Задача Российского телевидения была в этом смысле и простой, и сложной: поддержать эту приверженность и создать образ иной политической осмысленности. В столкновениях с союзной властью я чувствовал себя уверенно, зная, что у меня крепкий тыл и что российское руководство — будь то сам Ельцин, его правая рука в то время Руслан Хасбулатов или Иван Силаев, — меня прикроет.

Бесспорным выигрышем для компании и для меня лично на первых порах были мои неформальные отношения с Михаилом Полтораниным и Геннадием Бурбулисом, учитывая, что оба они считались чрезвычайно близкими к Ельцину и имели на него очевидное влияние. Свои отношения с Ельциным я старался вывести в отдельную строку, и мне не хотелось бы о них говорить обстоятельно, с обидой или восторженным придыханием. Ни то, ни другое этим отношениям не было присуще. Я Ельцина почитал, как положено почитать президента страны. Он был героем моих повествований, и потому во всякой встрече постижение его натуры, желание всмотреться, ощутить, понять преобладало. Я не испытывал чувства робости и уж тем более чувства страха во время таких встреч. Он не подавлял меня, как мог бы подавлять масштаб власти, которой обладал этот человек. Да и грубость Ельцина меня не касалась. Я не был в числе ни холопствующих, ни самых близких, по отношению к кому положено хамить по-царски и наотмашь. Отношения были здраво-деловыми. Какое-то время более тесными и даже теплыми, какое-то время более официальными и холодными. Иногда они решительно портились, и тратилось немало усилий, чтобы их восстановить. Отражалось ли все это на компании?