Осада (СИ) - Кирилл Берендеев

– Будешь подписывать, мелкая …!? – рявкнул следователь, пихая протокол к Карлсону, тот сжался, но по-прежнему молчал, не двигаясь. Боясь пошевелиться. И тут же получил, несильно вроде как, дубинкой по затылку. Голова закружилась, из ноздрей потекла кровь, пятная протокол. Следователь матюгнулся, порвал бумагу и приказал швырнуть его обратно. Едва за ним захлопнулась дверь камеры, а из общей массы вызвали следующего, Карлсон потерял сознание.

Когда он очнулся, пошла уже утренняя проверка. Выкрикнули его фамилию, он ответил, первый раз менту, и снова заткнулся. Кто-то потребовал хотя бы прогулки, в ответ захохотали как задержанные, так и охрана. Карлсон очнулся окончательно, тут только заметив, что парашу переменили, и в камере немного посвежело. Кстати, и народу поубавилось – если раньше он мог только сидеть или лежать скрючившись, то теперь мог позволить себе вытянуть ноги. Проморгавшись, он осмотрелся – да контингент сократился на несколько человек, кто-то сказал, что часть не вернулась с допроса, видимо, раскололись, паскуды.

Тем временем, вспомнили про еду. Видимо, она все же полагалась с утра, а не только вечером, как говорили знающие. Стали разносить: миску баланды, крашеный кипяток, заменявший чай и толстую корку зачерствевшего хлеба. Но многим, после допроса с пристрастием и этого показалось много, иные блевали кровью, не успев проглотить первую ложку жидкого, безвкусного супа.

Карлсон сумел запихать в себя «завтрак», как ни сопротивлялся желудок. Немного полегчало. А потом снова начался допрос. Блевавших отправили первыми, и более их не видели, с остальными решили поцеремониться, и выводить не спешили, беря на измор. Благо, времени на то у ментов было предостаточно.

Первого вызвали Карлсона – к тому времени он оставался самым молодым в камере, а потому с него был особый спрос. Вытряхнули из КПЗ около полудня, к этому времени в камере напряжение достигло пика. В кабинете Карлсон сидел один с полчаса, время тянулось столь медленно, что ему показалось, будто уже наступил вечер, когда прибыл мучитель и без единого слова принялся бить резиновой дубинкой по ребрам. Бесстрастно и как-то абсолютно безразлично. Словно задание исполнял, не особо желаемое, но, тем не менее, необходимое. После чего потребовал подписать протокол. Тем же усталым голосом, что и накануне, казалось, следователь вообще не спал все эти сутки и только и делал, что бил и допрашивал.

Карлсон по-прежнему молчал, но уже по иной причине. Голова раскалывалась, слова не шли на язык, к тому времени, как следователь появился, ему стало казаться, что все происходит в каком-то ином месте, где именно, трудно сказать, но в том, что его куда-то перевезли – в СИЗО, в тюрьму, Карлсон не сомневался. Да и обстановка показалась ему совершено иной. В горле пересохло, он хотел попросить воды, но никак не мог этого сделать, язык не слушался, губы не разлипались. Наконец, ему удалось что-то пробормотать, следователь, ругнувшись, потребовал сказать тоже, но громче, Карлсон попытался, снова неудачно, удар по шее, он свалился и подняться уже не смог – туман скрыл и стол следователя, возле которого он лежал, заволок окружающие обстановку. Карлсон погрузился в его необъятную серость, казалось, ей не будет конца.

Потом резкий противный запах, пробирающий до последних закоулков мозга, выворачивающий рассудок наизнанку. Он дернулся и попытался подняться. Совершенно другое место. Чистое, белое. Он лежал на кушетке, рядом сидел какой-то чин в форме. Заметив, что Карлсон очнулся, он бросил ватку, что держал перед носом молодого человека в ведро и обернувшись, сказал негромко в приоткрытую дверь:

– Очухался. Можете забирать. Кстати, время у вас истекает.

Знакомое чертыхание, вошел следователь, молча вытащил Карлсона из лазарета, повел к дежурному. Как оказалось, никакого путешествия он не совершал, ибо сразу узнал место, где с него снимали отпечатки и заносили данные в базу. Здесь же ему вернули деньги, шнурки, ремень и ключи от дома, он долго пытался понять, что происходит, наконец, ему объяснили, что он может выметаться отсюда и дали на подпись протокол задержания. Карлсон, затрясшись от нежданной радости, расписался, стараясь, чтобы рука не дрожала, кажется там было написано, «претензий не имею», но это уже было неважно. Все было неважно, раз ему даровали самое ценное, что мог обрести человек – свободу. Иллюзорную, смешную, но тем не менее, свободу. Едва только он закончил рисовать завитки автографа, как дежурный выпроводил его на свежий воздух. Голова немедля закружилась, какое-то время он простоял, прижавшись к фонарному столбу. Наконец, его вырвало, и только затем смог от него оторваться и пойти – кажется, домой.

Он долго блуждал в знакомых каменных джунглях, покуда не сообразил, что все это время ходил возле дома. Зашел в лифт, поднялся.

Отец молча обнял его, провел в комнату, раздел, уложил на кровать. Есть уже не хотелось, голова раскалывалась, Карлсон выпил анальгин и тотчас заснул. Когда проснулся, было уже утро. Позвал маму, но никто не отзывался. Наконец, вошел отец, спросил, как он, предложил поесть. Вроде уже лучше, а где мама? Отец долго мялся, не зная, как начать, потом понял, что этим только напугает сына и выложил начистоту: пошла на митинг, попала в перестрелку, получила травму, двое суток была в реанимации ей сделали операцию, только вчера вечером перевели в отдельный бокс, он настоял, заплатил серьезные деньги. Врачи говорят, что состояние стабильное, вроде как уже беспокоиться не о чем. Но пока навещать нельзя. Так что нам с тобой остается только ждать и приходить в себя. Хорошо, что ты все выдержал, сынок, молодец, становишься мужчиной. Карлсон слабо улыбнулся в ответ.

Два дня он приходил в себя, на третий поднялся с постели и побродил по комнате. Голова еще кружилась, до этого к ним приходил врач, обследовал, зафиксировал перелом ребра и сотрясение мозга, но в госпитализации отказал – во-первых, будет лежать в коридоре, все места забиты, а во-вторых у них у самих с недавних пор проблемы с лекарствами, ЕС ничего не поставляет, а у нас ничего не делается. Если только не за ваш счет все обслуживание. Отец смутился, потемнел лицом, молча сунул врачу тысячную купюру, тот выписал с полдюжины рецептов и откланялся.

– Лучше сэкономить, – согласился Карлсон, – маме ведь тоже надо поправляться, – отец кивнул, помрачнев еще больше. Денег у них оставалось в обрез, Карлсон выяснил это сразу, едва только встав на ноги. Со сберегательной книжки отца были сняты последние двадцать тысяч, видимо, они и пошли на оплату услуг. Оставался только неприкосновенный запас маминой книжки. Там гораздо больше, но ведь лечение в бесплатной больнице стоит чертову уйму денег, если все пройдет благополучно, то им едва хватит, чтобы заставить докторов осматривать больную, сестер – давать лекарства, нянечек – ухаживать.

На следующее утро им позвонили из больницы, сообщили, что завтра можно будет навестить. Отец ушел на работу в приподнятом настроении. Вечером, незадолго до того, как ему вернуться, позвонили еще раз, сообщили, скончалась.

– Как? – одними губами спросил Карлсон, едва нашедший временную точку опоры в стремительно завертевшемся мире. Сестра не была в курсе, она спросила у своей товарки, та подала лист болезни: анафилактический шок вследствие острой сердечной недостаточности. Он попросил повторить.

– Лекарство не то дали, уточните завтра у доктора Гаспарян, когда приедете насчет кремации договариваться, – холодно сказала она и повесила трубку. Карлсон, веря и не веря, перезвонил, попросил уточнить состояние здоровья…

– Умерла, – ответили ему, нет, голос вроде другой, – анафилактический шок. По вопросам кремации обращайтесь…

Он повесил трубку. Неожиданно та зазвонила сама, он поднял, думая, вдруг ошибка. Нет, звонили не из больницы.

– Это Тимур Гиоргадзе, – заговорила трубка. – Это ты… отец говорил, ты поднялся, вот так приятная новость. Очень хорошо, я выяснил, какой у них бардак произошел, тебя провели по другому делу, по экстремизму. Этим какой-то мне незнакомый старлей занимается, Русинов Илья Адамович. Доказательная база пуста, но они оставили тех, кто подписал протокол, я все волновался, вдруг ты тоже подпишешь, ведь по их неписаным законам, к экстремистам адвоката не пускают. Молодец, что продержался…

– Мама умерла, – тихо произнес Карлсон. На линии повисла гнетущая пауза, длившаяся очень долго. Даже привычного потрескивания статических зарядов не было. Ровная, ничем не прерываемая тишина.

– Прости. Мои соболезнования. Надо же… какое несчастье, – тихо произнес Гиоргадзе. – Как же так, отец мне звонил, сказал, вроде все в норме.

– Я так понял, они лекарство перепутали. Это… анафилактический шок… кажется, – почему-то он вдруг стал надеяться, что человек, говоривший с ним по телефону, внезапно отменит вердикт больницы и вынесет свой. Ведь он может, он много чего может. Но Гиоргадзе молчал. А когда заговорил, то всего лишь посочувствовал горю. Карлсон молчал и Гиоргадзе предпочел за лучшее прервать связь, еще раз извинившись.