Русская фантастика 2011 - Василий Мельник

Аньяш, как же ты-я прекрасна! Ты-я — идеал!

А ведь после сегодняшнего я-я не смогу с ней-я жить. Больше. Ну никак. Уж больно — больно!!! — реально ощущение крепкого члена в… Никак. Больше. Жить. Я-я же не отключался, я-я чувствовал каждую фрикцию. Я-я всегда должен контролировать ситуацию, обязан знать, что обо мне-я думают мои-я подчиненные, мой-я сын, я-гейши, я-я-я-я-я…

Нэко-я тоже обидно, но она-я перетопчется — бывает, работа такая, профэссия. И соединение у меня-я с ней-я значительно слабее, чем с Аньяш. Жена — напрямую. Утром готовила пожрать, пальчик обожгла, а я-я на свой дую. Дура-я! Наш-я пальчик обожгла! Внимательней надо!

Плачет.

Я-я-то знаю, что она-я думает и зачем копается в аптечке. Она-я решилась. Ну и ладно, все равно я-я подумывал заказать новую жену. Или я-любовницу. У меняя давно не было стоящей любовницы-я. И сына-я пора сменить, у этого-я слишком идиотская улыбка.

Ну и ладно.

Зато контракт.

Плачет. Две упаковки сожрала каких-то голубеньких, по таблетке, с перерывами, запивая, чтоб не сблевать. Все…

А вот это чувствовать я-я ну совсем не хочу. Отрубаю всех-я, кроме Я.

Иногда МНЕ так хочется побыть одному.

Совсем одному.

Без себя.

Александр Мун

Шанс

Ветер дул справа, ровный и сильный. Он взвивал кирпично-красную пыль, которая причудливо стелилась, огибая вездеход, от чего тот катился будто в эфемерном тоннеле. Где-то наверху угадывалось рыжее небо.

Полвека назад принято было считать, что как только атмосфера достаточно прогреется, а под поверхностью вскроются карманы с водой, цвет неба изменится. Влага притянет пыль из воздуха, превратив ее в грязь, а потом, когда примутся растения, — в почву. Увы, краснолицый бог оказался не согласен с оптимистами. А может, просто не обратил на них внимания.

Пыль. Главное проклятие Марса — мелкая, словно тертый мел, невероятно летучая, пыль проникала в любую щель, выводила из строя механизмы машин, а в самом начале, говорят, даже забивала сочленения скафандров. Она висела в воздухе круглые сутки, окрашивая полуденное небо оранжевым, а восходы и заката — оттенками голубого. Это было невероятно красиво и так же невероятно чуждо. Пятнадцать лет назад Поллак на своей шкуре ощутил эту чуждость и впервые задумался, правильно ли поступил, переселившись сюда. В конце концов, планетологам хватало работы и на Земле, данные приходили регулярно… Но он был молод, он с четырнадцати лет твердо знал, что его место на Марсе, и терпеливо шел к этому. Сначала пришлось уехать из родных мест, потом покинуть родную планету. Отступать было поздно и стыдно.

За последние двадцать лет вскрылось восемь карманов. Парниковые газы в атмосфере и тысячи обогревающих термоядерных станций медленно, но верно делали свое дело. Миллиарды тонн воды, веками томившиеся под панцирем смерзшихся пород, теперь искали выход. Уступая бешеному напору, истончившаяся мерзлота вскрывалась, и над поверхностью, расшвыривая громадные глыбы льда и камня, мгновенно вспухал циклопический пузырь супергейзера. Вновь наполнялись древние русла, образовывались новые… Знаменитые каналы, добрых полсотни лет служившие предметом споров для наблюдателей с Земли, кипели бешеным течением. Потом карман иссякал, вода скапливалась в кратерах и впадинах, создавая стоячие моря и озера. Именно поэтому в проект станции «Эллада» в последний момент была добавлена плавучая подушка-фундамент. Весьма своевременно, как оказалось, — достраивать пришлось уже на воде. Прошло больше двадцати лет, четырехкилометровая платформа бороздит просторы Элладийского моря, занявшего место одноименной впадины, а пыль продолжает висеть в воздухе.

Нет, по берегам грязи и впрямь хватало. Вот только вода против ожиданий оказалась мертвой. В ней не удалось обнаружить даже бактерий, и с каждым новым вскрытым карманом надежд оставалось все меньше. Хуже того, что-то не то в грунте, не то в самой воде упорно убивало все экспериментальные посевы. Не помогали ни разнообразные удобрения, ни генетические изменения семян. В любой момент можно было начинать монтаж установок для насыщения атмосферы кислородом, однако без растений это не имело смысла.

Поллак помнил, как Алиса еще месяц назад, трогательно переваливаясь, спешила по утрам в лабораторию. Ей очень хотелось на берег — увидеть посевы своими глазами, может быть даже разглядеть то, что не давало растениям выжить. Но врачи в один голос заявили: на девятом месяце ни о каких выходах со станции и речи быть не может. А потом…

Поллак почувствовал, как все внутри сжимается, и стиснул штурвал крепче. Хотелось с силой бросить его вправо, ставя вездеход мордой навстречу ветру, взрывая невесомую пыль широченными резиновыми катками и утяжелителем на брюхе. Чтобы собственной задницей прочувствовать каждую кочку, вмазаться головой в низкий потолок кабины, прикусить язык…

Он хорошо помнил тот день, когда его, изнемогшего от бессонницы и кошмарного ожидания, впустили к жене. Лицо ее страшно осунулась, на скулах натянулась кожа; это от лекарств, сказал кто-то. Поллак так и не решился коснуться безвольно лежащей поверх простыни руки с присоской капельницы на предплечье. А потом Алиса с усилием повернула голову и открыла глаза.

Секунду они смотрели друг на друга, и вдруг это стало невыносимо. Почти физическая дурнота выворачивала наизнанку: жгучий стыд, смешанный с острым ощущением бессилия и ненавистью к себе самому. Поллак закрыл лицо руками и, пошатнувшись, попятился к дверям, оттолкнул спиной сиделку и побежал, побежал, не разбирая дороги…

То есть ничего такого он не сделал, конечно, — наоборот… они даже сказали друг другу несколько полагающихся фраз. Но это ничего не меняло.

Алису выписали через неделю, назначив еще месяц постельного режима и приходящую сестру. Поллак начал избегать своей квартиры. Он искал маршруты подальше, надолго улетал с «Эллады», в одиночку колесил до «Причала» и обратно, отговариваясь необходимостью лично принять груз. Если вариантов не было, сидел в баре, опрокидывая стопки одну за другой. Потом шел сдаваться патрулю, чтобы переночевать в камере. Однажды растерянные охранники скрутили его около шлюза на «Причале» при попытке выйти наружу без кислородной маски. Хуже всего было — Поллак никому об этом не говорил, — что на самом деле он был тогда не так уж и пьян…

Все чаще его останавливали в коридорах — главу экспедиторской службы знала, без преувеличения, вся планета, — тревожно заглядывали в глаза, задавали осторожные вопросы; он отмалчивался или бессильно злился, не в силах облечь в слова те чувства, которые до сих пор будил в нем взгляд жены.