Избранное в 2 томах. Том первый - Юрий Смолич

Потом Сербин вышел наружу и закурил. Было темно и тихо. По обе стороны высокой насыпи, перерезанный надвое железной дорогой, лежал притихший город. Поблескивали ослизлые от дождя и сырости крыши, голые ветви деревьев кружевным узором вырисовывались в тумане, изредка в далеком, неведомом окошке мигал одинокий ночной огонек. Где-то на окраине заливались собаки. У депо рыжими пятнами сквозь пелену тумана сочился свет высоких путевых фонарей.

Напротив бараков маячили два огромных, длинных, черных силуэта. Кое-где сквозь узкие щели там пробивался тусклый, неясный свет. Круглые купола шапками накрывали каждый из них сверху, и эти богатырские шапки с тихим железным скрежетом поворачивались из стороны в сторону. Казалось, длинные указательные пальцы торчали оттуда прямо в небо. Это высились стволы орудии. Два гетманских броневика стояли между вокзалом и бараками.

Сербин смотрел перед собой и ни о чем не думал. О чем он мог думать? Ему только минуло восемнадцать, и он так устал после ночи работы. С четырнадцати лет, с начала войны, Сербин жил в прифронтовой полосе, и вся империалистическая война, с ее боевыми буднями и отвратительным уродством тылового быта, перекатывалась перед ним взад-вперед, взваливая непосильную тяжесть и на его детские, на его юношеские плечи. С четырнадцати лет он жил среди страданий и смерти.

— Это ты, Хрисанф? — раздалось у Сербина над ухом.

Возле него стоял Макар. Он тоже вышел из барака глотнуть свежего воздуха.

— Ты не знаешь, — спросил он, — как вообще лечить сыпной тиф, ну и… вообще, понимаешь?..

— Не знаю, — ответил, помолчав, Сербин. — Больных должны лечить доктора…

— Дурак! — рассердился Макар. — А если врачей и лекарств нет? Теперь же война!

Сербин сжал ладонями голову так, что огненные круги пошли перед глазами.

— Когда же наконец это кончится? Кровь, муки, смерть? Я хочу мира! — Он рванул ворот гимнастерки и жадно втянул воздух.

Макар нетерпеливо переступал с ноги на ногу. Он прижал руки к груди, и Сербин знал, что глаза у него при этом расширялись, а лицо бледнело.

— Не христианство, — присвистывал Макар сквозь выщербленный зуб, — не миролюбие! Не уход в свое я! Не пацифизм! Ты понимаешь? Нужна война — жестокая, неумолимая и кровавая!.. Нужна армия против всех армий!.. Война против войны!

— Замолчи! — рассвирепел Сербин, схватив Макара за плечи. — Снова война!

Но и Макара уже нельзя было остановить. Он оттолкнул Сербина и ударил себя обеими руками в грудь.

— Завтра я пойду учиться стрелять из пушки! Я тоже буду стрелять, резать и колоть! Я за войну — гражданскую, классовую!

Темь и тишина ночи вдруг раскололась, лопнула, взлетела взрывом, грохотом, огнем. Красные вспышки молнией вырвали из мрака силуэт вокзала, верхушки тополей, клочья облаков над ними. Тьма сразу упала вновь — чернее прежнего, а яростный вихрь с бешеным визгом пронесся высоко над головами.

Макар и Сербин бросились бегом, каждый к своему бараку.

Броневиков на насыпи было два.

В темноте осенней ночи их силуэты казались черными и огромными, а башни — выступами средневековой крепости. Жерла пушек поворачивались то вправо, то влево, и тогда столбы пламени устремлялись в ночь, короткой молнией вырывали из тьмы четкие контуры и прочерчивали на черном небосводе быстрый, туманный след. Выстрел раздирал воздух, броня гудела, и сразу же отвечал разрыв. Разрывы ложились не далее двух километров. Враг был тут же — и справа и слева. Невидимый и безмолвный, он был рядом. Его прикрывала ночь. Пушки били по четыре кряду. Интервалы становились все короче. Интервалов уже почти не было.

И вот, когда удары пушек слились в непрерывный оглушительный гром канонады, из темноты, от депо, вдруг вылетела быстрая тень. Со скрежетом и громом она пронеслась мимо вокзала. В свисте и реве пара, набирая бешеную скорость, тень ринулась прямо на бронепоезд. Среди треска и грохота искромсанного, разорванного металла, под исступленный вой гудка, грянул страшный, ослепительный взрыв — он вырвал на мгновение из темноты шифр С-815, и тут же повторился вновь и вновь. В небо взметнулись зигзаги огня: в мгновенной исполинской вспышке было видно, как мнет и корежит большие толстые листы железа, словно клочья бумаги, — и сразу стало темно и тихо, только вдоль вокзального перрона с густым тихим звоном осыпались оконные стекла.

Отдав свою стальную жизнь, паровоз С-815 вывел из строя гетманские броневики.

И тут же, вокруг — не вдалеке, куда целили пушки, а здесь, рядом, в ста шагах, в темноте — ночь ожила и загремела сотнями выстрелов. Неведомый враг наступал из самого сердца станции и города — из депо.

Старый ночной сторож Кокоша уже бежал вдоль улиц рабочего поселка. Он изо всех сил бил в свою старую разбитую колотушку. Подбегая к каждому дому, он стучал палкой в ставни.

— Повстанье! — кричал он. — Повстанье!

Двери открывались, люди выбегали полуодетые, наспех натягивая пальто, опоясываясь пулеметными лентами, торопливо загоняя обоймы в магазин.

— Повстанье! — вопил уже дальше охрипший Кокоша. — Эй, люди! Повстанье! Режем гетмана!..

На переезде, где поселок подходит к полотну, слесарь Тихонов размахивал кондукторским фонарем.

— Сюда, — собирал он народ. — В депо! Все в депо!

— Повстанье! — доносилось уже откуда-то издалека. — Выходи, кто в бога верует! Повстанье!..

Дружно заливались псы. Они захлебывались в неистовом лае. Где-то запел вспугнутый петух. Ему ответил второй. Потом третий. И зазвенел каждый двор. Где-то вдалеке ревела корова — неумолчно, надрывно. На поворотном круге, в ярком свете фонарей собрался народ. В центре стоял Козубенко. Он тяжело сопел, грудь подымалась часто, толчками. Это он, Козубенко, только что вывел свой пышущий жаром С-815, поставил его на центральную, открыл регулятор, дал полный пар и направил железной грудью на гетманские броневики. Штаны на коленях у Козубенко были разорваны в клочья, ладони рук в крови, — он едва успел спрыгнуть. Но прыгать он был мастер и упал счастливо на мягкий балласт.

Народ протискивался к Козубенко, ему пожимали руки, его гладили по спине, с ним здоровались те, кто впервые видел его после этих четырех месяцев. Козубенко тяжело дышал и смущенно улыбался. Вдруг он уткнулся лицом в чье-то плечо и тихо всхлипнул.

— Паровоз… мой паровоз… машинистом сделал… а я его собственной рукой…

— По местам! — прозвучал голос. — По местам!

Толпа шарахнулась в стороны, рассыпалась вдоль здания, вдоль длинной шеренги холодных паровозов, намеренно еще с вечера выстроенных как железный заслон. Люди падали за колеса, выставляли винтовки между буферами. Козубенко побежал тоже, утираясь на бегу рукавом. Другой рукой он стаскивал с плеча карабин, но ободранные ладони саднили, и он никак не мог с этим справиться. Ему кто-то помог, и он залег под тендером между колес. От вокзала, из темноты, из-за эшелона, стоявшего перед железнодорожной аудиторией, отвечали залпами. Это стреляли галицийские усусы — «украинские сечевые стрельцы». Полчаса тому они прибыли из Одессы. Рабочей делегации с лозунгом «За власть Советов» они ответили, что защищают украинскую государственность. Козубенко прицелился и стал стрелять прямо в темноту, но понизу, чтобы пули летели под вагоны.

Несколько часов тому назад с эшелоном военнопленных репатриантов в числе других сосланных вернулись из концлагеря в родной город и Козубенко с Шумейко, освобожденные взрывом революции в Венгрии.

Шумейко сидел сейчас в конторе депо. Он был черен, оброс бородой — его и не узнать. Винтовки и патроны большими кучами лежали в углу. Каждому, кто приходил, их давали в неограниченном количестве. Оружия было сколько угодно. Вокруг Шумейко собралась изрядная группа. Отсюда шло руководство восстанием. Все обступили старенького машиниста Кукуришника с дорожным сундучком в руке. Он только что привел из Одессы поезд — этих самых галичан. И он рассказывал одесские новости. В Севастополе высадился английский десант. В Одессу только что прибыли французы, англичане и греки.

— Какие греки? — спросил кто-то.

— Почему французы?

— Англия — это же черт знает где! — горячился какой-то кочегар. — За Ламаншем и Па-де-Кале. Я ходил туда кочегаром на «Трех святителях».

— Не могу знать, — растерянно оправдывался Кукуришник, словно он-то и был виноват в приезде англичан, французов и греков. — Не могу знать. Про Ламанш ничего не слышал. А про это — точно. Греки как греки, только не одесские, а совсем настоящие — из-за моря, а французские зуавы — это так они прозываются — в малороссийских штанах…

— Так это, может быть, какой-нибудь украинский театр?..

Все засмеялись. Но Шумейко прекратил смех.