Избранное в 2 томах. Том первый - Юрий Смолич

Парчевский вывел комендантскую сотню на территорию железной дороги и расставил караулы у продовольственных баз, зернохранилищ, товарных эшелонов. С десятком казаков он направился к казармам десятого полка — к мачтам искрового телеграфа. Австрийские связисты-офицеры заперлись в павильоне и никого туда не пускали. Они вызывали Тарнополь, Львов, Черновицы, Будапешт, Вену, Берлин. Парчевский со своими казаками залег в цепь и открыл огонь. Австрийцы выбросили белый флаг. С браунингом в руке Парчевский приказал телеграфисту сесть к аппарату. Он потребовал немедленно связаться с Москвой. Только в Москве, очевидно, можно было узнать, что же происходит на свете…

По шоссе от Ружавы, Браилова, Севериновки, большаками от Станиславчика, Сербиновцев, Жуковцев, проселками от Межирова, Тартака и Поток тарахтели со всех сторон, отовсюду, сюда, к станции, бесконечными вереницами десятки и сотни крестьянских телег.

Австрийцы грабят станцию!

Первыми начали громить эшелоны, скопившиеся на товарной. Это были маршруты, предназначенные для отправки в Берлин. Группы кирасиров с топорами и ломами окружили их. Один из казаков Парчевского попробовал было дать предупреждающий выстрел в воздух. Его тут же растерзали. Топорами, ломами и просто прикладами винтовок замки взламывали и раздвигали двери во всю ширь. Вагоны были гружены мешками с сахаром и зерном. Казаки Парчевского отошли в сторону — кому охота сложить голову за награбленное немцами добро. Австрийцы хватали мешки и тащили их со станции. У переезда уже сбились крестьянские подводы. Сами подходить к эшелонам крестьяне не решались. Мешок сахара сперва стоил сотню крон, через десять минут — пятьдесят, через четверть часа — двадцать. Через полчаса упрашивали, чтобы взяли за пять. Мешок зерна уже стоил крону, только за принос. Казаки Парчевского стояли в стороне и тяжко терзались, — кровное добро уходило из рук. Они не могли этого стерпеть и тоже кинулись грабить.

В это время по волочисской линии вошел в город и вызванный Аглаей Викентьевной партизанский отряд.

Впереди шествовали атаманы — старые фронтовики Степан Юринчук и Костя. Пояса у них были увешаны гирляндами русских и австрийских бомб. За ними — Микифор Маложон с большим обрезом из немецкой винтовки. Потом шли Потапчук, Иванко, Ганс Бруне, Ян, Абрагам Црини и еще пятеро фронтовиков. Они были с винтовками и в пулеметных лентах наперекрест. За ними вприпрыжку бежала Одуванчик, ее желтые вихры торчали во все стороны. Позади всех шагали Зилов с телеграфистом Полуником.

Телеграфист Полунин присоединился к партизанам только сегодня ночью. Ему удалось бежать из концлагеря под Добшау. Два месяца он рубил там лес и гнал смолу. Работали по шестнадцать часов в сутки, а ели дважды в день: один раз кофе с сухарем и один раз баланду. Половина заключенных, бастовавших железнодорожников, свалились от тифа, многих уже, верно, нет в живых. Но от Шумейко и Козубенко Полуник передал привет. С Козубенко он жил в одном бараке, и в лесу они не раз работали в паре. Козубенко был жив, здоров и весел, только вот изнурен и голоден. Они пытались даже вместе бежать. Но Козубенко не повезло, его перехватили. За первый побег ему теперь, значит, всыпали двадцать пять. Если попробует бежать второй раз — повесят. Так повесили уже двух одесских слесарей, одного бирзульского кондуктора и еще кого-то не из железнодорожников. Шумейко находился на другом участке: он работал на прокладке дороги. Но иной раз им удавалось перекликнуться издали. Работа была тяжелая, жизнь горькая, но больше всего донимали вши — Полуник вынимал их пригоршней из штанов, из-под мышек. Сегодня утром его одежду торжественно сожгли на костре. Теперь Полуник шел в крестьянской свите и пшеничном брыле. Он не брился со дня ареста, и его юношеское девятнадцатилетнее лицо обрамляла реденькая и мягкая первая бородка.

Партизаны шли по волочисской линии. У первой будки произошел инцидент. Из дверей выскочила женщина и с воплем кинулась к партизанам. Костя уже выхватил маузер. Все остановились. Только Одуванчик бросилась наутек. Но она опоздала — женщина схватила ее за юбку и тут же вцепилась в вихры.

— Ах ты, дрянь! Нет на тебя погибели!

Это оказалась мать Одуванчика.

— Гражданка! — примирительно заговорил Костя, — Поймите, ваша дочь — это дитя революции. Оставьте, вы делаете ей больно… Ведь она молчит только потому, что стесняется нас… Оставьте, или я застрелю вас из маузера!

— Только попробуй! Я тебе стрельну! — И, осыпая бедняжку Одуванчика шлепками, суровая мать с криком и визгом потащила ее домой в будку. Одуванчик стиснула зубы и ни разу даже не охнула. Зато, когда дверь будки закрылась и навстречу ей, снимая ремень, поднялся еще и отец, Одуванчик так завопила, что руки отца помимо воли оставили пояс.

Костя сунул маузер в кобуру, вздохнул, и партизаны двинулись дальше.

Навстречу им толпами и в одиночку бежали кирасиры. Бежали что есть духу, обгоняя друг друга. На людей с гирляндами бомб, пулеметными лентами на груди и винтовками никто и внимания не обращал. В казармах девятого полка — это было известно каждому кирасиру — помещалась база кантин, то есть база, снабжавшая спиртными напитками офицерские столовые всего корпуса.

Кантину немедленно разыскали. Она находилась в одной из казарм на воинском плацу против церкви. Охрана уже успела сбить замки. Огромное помещение казармы превратилось в винный погреб. Вдоль обеих продольных стен на козлах лежали большие бочки, по крайней мере десятка три. На днищах сверкали надписи белой краской: «Ром», «Сливянка», «Коньяк».

Какой-то здоровенный детина уже выхватил револьвер и пальнул в днище первой бочки. Тонкая струя брызнула из дырки, кирасир сел на пол и поймал струю ртом. Поток рома бил прямо в горло. Быстро и жадно глотал кирасир. Через несколько секунд он поднялся. Глаза его налились кровью, он покачивался, размахивал руками и дико визжал, пританцовывая и выписывая кренделя. Он был пьян в дым.

Тогда все, у кого были револьверы, бросились к бочкам. Стрельба сотрясала казарму. Каждая бочка взрывалась десятком струй, как фонтан. Их осаждали с манерками, флягами, котелками. Иные подставляли прямо рот. Пьяных отталкивали — они падали и засыпали тут же, возле бочек. А под струей был уже новый рот…

На вокзале внезапно появилась группа, шагавшая строем как воинская часть. Галичане со львами на мазепинках, несколько вартовых, кучка штатских. Всего человек пятьдесят. Группу возглавляли конторщик путевой службы Головатько и курсистка-медичка Антонина Полубатченко. Это были местные эсеры. Они прошли на вокзал и с криком «руки вверх» ворвались на телеграф. Телеграфисты бросили ключи и подняли руки. Антонина Полубатченко, щурясь, вглядывалась в каждого — она была без пенсне. Но телеграфистов восстание не касалось: их дело принимать и отправлять служебные депеши. Головатько повертелся в телеграфной, не зная, с чего начать. Потом он созвал своих и двинулся в город, к помещению городской управы. За квартал от управы эсеры рассыпались в цепь и с возгласами «слава» бросились в штыки; Антонина Полубатченко, спотыкаясь, бежала сзади. Но наступление не встретило ни малейшего отпора. По случаю позднего времени управа была закрыта. Даже кривой сторож Никодим побежал грабить кантину. Ключи от управы вынесла им Никодимова семилетняя внучка Маринка.

— Только смотрите мне! — сказала Маринка сердито, в точности как всегда говорил Никодим. — Чтобы не натоптали мне…

Тогда Головатько объявил себя главой городского самоуправления. Антонина Полубатченко надела пенсне и написала воззвание к населению. Посыльные опрометью побежали с ними в типографию. Однако типография тоже оказалась закрытой: печатники отправились на вокзал разузнать, что творится, что такое произошло на свете…

Стах и Золотарь с рабочими вагонных мастерских вышли тем временем на Киевский тракт. Тесно взявшись под руки, рабочие перегородили шоссе. Они останавливали крестьянские повозки, призывая не грабить, а разоружать кирасиров, браться за оружие, формировать отряды и выступать против гетмана. Но навстречу пустым телегам уже тяжело катили обозы груженых — с сахаром, с зерном, с разным имуществом. Объезжая заставу, они сворачивали прямо на пашню.

— Отбираем то, что немец взял! — нахлестывали лошадей дядьки. — Грабь награбленное! — не умолкая разносилось по шоссе.

— Рабочие! — рассердился старый стрелочник Пономаренко. — Кому мы это все говорим? Да ведь у них у каждого свой воз, на паре скачут! Это ж кулачье! Рабочему человеку тот мужик брат, который пешком по заработкам ходит!

Рабочие заставы разошлись ни с чем.

В это время взводу кирасиров с красными ленточками на кепи удалось перехватить коменданта гарнизона, полковника фон Таймо, когда он с адъютантами пробирался с полей орошения на соседнюю станцию. Их поставили к церковной стене и, под боевой клич военной трубы, торжественно расстреляли.