Избранное в 2 томах. Том первый - Юрий Смолич

— Добродии! — заговорил тогда Туровский. — Там, в Василькове, серожупанников видимо-невидимо.

— Знаем! — ответил все тот же голос. — Дзюба! Веди шпионов…

— Мы совсем не шпионы! — обиделся Макар. — Понимаете, мы удираем от гетманской мобилизации. Гетман закрыл университет и мобилизует студентов. А мы против гетмана вообще…

— Хватит! — крикнул тот же невидимый. — Дзюба, веди! Только гляди, по дороге не расстреляйте — языки ведь…

Винтовки уперлись в спину, приходилось идти. Студенты снова подняли гроб на плечи и двинулись. С колеи пришлось спускаться налево и перепрыгивать через канаву.

— Вот идиотизм, — прошептала Шурка, — не хватает, чтобы нас еще расстреляли как шпионов…

— И вообще, — возмутился Макар, — вообще жалко, если расстреляют…

— Ерунда! — рассудительно заметил Сербин. — Ведь гроб, и в нем покойник. Всякому понятно…

— Угу! — Шурка была настроена скептически. — Они скажут, что и гроб и покойника мы взяли для отвода глаз…

По спине у Сербина пробежал холодок. В самом деле, ну кто это станет за двести верст таскаться с покойником в такое время? Никаких сомнений — нехитрая маскировка…

Стало страшно, и Сербин невольно задумался о своей неудавшейся жизни. Восемнадцать лег мать сохла и чахла над работой, девять лет он бегал в гимназию — получал двойки, сидел в карцере, до поздней ночи гонял по частным урокам, чтобы заработать лишних двадцать рублей — все для того, чтобы стать студентом, окончить университет… И вот вчера его едва не убили на какой-то демонстрации. Сегодня его чуть не мобилизовали в какую-то армию. А сейчас и вообще расстреляют неведомо за что… Сербину даже не дали ощутить свое детство. Четыре года назад, в августе — господи, ведь уже пятый год! — началась война и до сих пор никак не кончится!.. Ну и прекрасно, пускай стреляют скорее! К чертовой матери такую идиотскую жизнь!..

Сквозь мглу и дождь мигнул слепенький огонек. Два крохотных четырехугольника освещенных окон возникли внезапно, не дальше чем в десяти шагах. Где-то совсем рядом фыркали лошади, много лошадей стучало копытами, переступая с ноги на ногу.

В слабом свете, падающем из окон, уже можно было кое-что разглядеть. Очевидно, это была хата лесника. На бревне у стены вырисовывалось несколько фигур, съежившихся, склонившихся на винтовки.

— Это я, Дзюба, — сказал хриплый голос. — Шпионов привел. Сотник спит?

— Заходи…

Кусок стены словно отвалился — это открылась дверь, и темную фигуру Дзюбы — длинная шинель, шапка со шлыком набекрень, кривая сабля на боку — поглотил светлый четырехугольник. Снова стало темно.

— Что? — спросил Сербин, нечаянно задев Шурку плечом: она дрожала; он почувствовал, что и сам дрожит.

— Ничего. Озябла… Дождь…

Макар тихо, почти неслышно хмыкнул, это был нервный смешок. Казаки на бревне сплевывали и бормотали проклятия. Дождь почти утих.

Дзюба быстро вернулся, и их повели всех, вместе с гробом.

Посреди хаты стоял стол, на столе карта, и на ней каганец. Его мигающий огонек освещал старшину в синем жупане, склонившегося над картой. Черная каракулевая шапка с длинным красным шлыком лежала рядом на лавке. В руке, опирающейся на стол, старшина держал револьвер.

— О! — выкрикнул Макар и опять тихо рассмеялся.

Все остановились, старшина поднял голову, блеснул стеклышками пенсне и вдруг раскатисто захохотал.

Действительно, это был Репетюк. Он даже сел — смех валил его с ног.

— Милорды! Что за черт? И почему гроб? Кто умер?

— Разве вы петлюровец? — удивился Макар. — А я думал…

— Да! — Репетюк оборвал смех и поднялся, нахмурив брови, скулы у него слегка порозовели. — Я сотник войск директории, которая борется против гетмана. А вы, джентльмены?.. Бунчужный, можете идти!

Дзюба сделал кругом и вышел, недоуменно озираясь.

Теперь, когда посторонних не было, Репетюк заговорил тоном неофициальным.

— Ну, рассказывайте скорее. И кто в гробу? Кого-нибудь живого выносите? — Он вытащил саблю из ножен и, подойдя, просунул лезвие под крышку. Потом нажал, и гвозди со скрипом поддались. — Действительно, мертвая… А отчего это, сэр, у вас рука на перевязи?

Торопливо, перебивая друг друга, ребята стали рассказывать про Киев, про мобилизацию, про закрытие учебных заведений, демонстрацию, смерть Исы, ранение Макара, побег, поезд, Васильков, подозрение в шпионаже. Репетюк хохотал. Шурка сидела в сторонке, отжимая воду из промокших волос. Ее золотые кудри от дождя выглядели почти черными и лежали плотно, как напомаженные.

— Познакомьте же меня с Репетюком, — тихо сказала она Сербину. — Неудобно.

Их познакомили. Репетюк щелкнул шпорами и почтительно склонился. Шурку Можальскую он знал, как и она его, с первого класса гимназии, но познакомиться им действительно не пришлось, она была из другой компании.

Когда все наконец было выяснено, Репетюк снова принял официальный тон и, расправив шлык, надел шапку.

— Так вот, панове-добродийство! — сказал он, и голос его слегка вибрировал, словно он собирался произнести речь. — «Украинский национальный союз» поднялся на борьбу против гетмана за самостийную неньку Украину. Мы призываем всех щирых украинцев вступить в войска директории. Вы можете сейчас же стать охочекомонниками моей сотни. И мы пойдем бороться за нацию вольных казаков!

— А как же немцы? — спросил Макар. — Вообще я не понимаю…

— С немцами директория заключит договор, — они будут соблюдать нейтралитет. В наши внутренние дела им вмешиваться незачем. Они пришли прогнать с Украины большевиков! И оставим политику, милорды! Мы должны быть рыцарями нашей неньки и больше ничего. Партии потом между собой разберутся. А сейчас ненька Украина гибнет! — Он выкрикнул это почти истерически.

— Ведь мы же студенты… — неуверенно начал Сербин, но Репетюк его сразу перебил:

— Разумеется! И пока мы не займем Киев, не прогоним гетмана, университеты не откроются.

Он умолк, надев кобуру, стал застегивать пояс.

Все тоже молчали.

— Запомните еще одно! — добавил Репетюк. — Когда закончится битва, тогда мы посмотрим, кто был не с нами, кто не хотел нашей победы!.. Бунчужный! — крикнул он.

Бунчужный Дзюба вошел в комнату. Со двора к окнам прилипли лица казаков. Они заглядывали внутрь — что там такое происходит у сотника в хате?

— Подать коня! — приказал Репетюк. — Уже скоро утро.

— Лешка, — остановил его Теменко. — Я иду… Все щирые украинцы… Ей-богу!

— И я! — заломил фуражку набекрень Туровский… — За неньку Украину!.. Христя! А ты? Коля?

— Слава неньке Украине! — крикнул Репетюк.

— Воевать… Уж так не хочется воевать… — с тоской прошептал Сербин. — Но за Украину, что ж, конечно… против гетмана… если уж…

Макар молчал.

— Молодец! — хлопнул Репетюк Сербина по плечу. — Мы же с тобой старые футболисты. Пять лет в паре на футбольном поле шли! Можешь мне верить. Я тебя назначаю сотенным писарем.

— Конь под седлом! — вытянулся на пороге бунчужный Дзюба.

— Отлично! Бунчужный! Выдать оружие и шлыки этим трем казакам. Они вступили в нашу сотню.

Не взглянув на Макара, Репетюк прошел к двери. С порога он откозырял Шурке.

Действительно, наступало уже утро. Тихое, медленное и тусклое. Седые туманы стелились низко, у самой земли.

Шлыки не к чему было прицепить — не к студенческим же фуражкам! — и временно пришлось сунуть их в карман. Бунчужный выдал каждому винтовку и пулеметную ленту с патронами. Ребята взяли винтовки на ремень и подняли гроб. Решили похоронить Ису здесь: на запад и на восток железная дорога находилась еще в руках гетманцев. Макар с Шуркой предполагали отправиться дальше пешком.

Вышли на двор, никакого леса поблизости не было. Вокруг лежали черные, под паром, поля, хибарка стояла у дороги. В полуверсте начинались выселки. Ближе, направо, орешник и за ним, очевидно, пруд или речка.

— Идите к орешнику, — посоветовал кто-то из казаков. — Там после вчерашнего боя воронка на воронке, и копать не надо. Поставите в воронку, землей присыпете, вот и готово.

В орешнике, и правда, видны были следы недавнего боя. Искореженные или вырванные с корнем кусты, там и тут валялись подсумки, пустые ленты. Неглубокие, от трехдюймовых снарядов, воронки попадались на каждом шагу. Вчера петлюровские сечевые стрельцы разоружали здесь гетманских сердюков. Под горкой действительно текла речка.

Шурка выбрала воронку там, где кончался кустарник, в балочке. Она была поглубже и приметная, над ней подымалась искривленная старая верба. Ребята опустили гроб на землю. Утро пришло сырое, промозглое, их била зябкая дрожь. После бессонной ночи ломило голову, Шурка стояла, плотно запахнувшись в пальто, — только два локона подрагивали, выбившись из-под шляпки. Взялись за лопаты — тянуло согреться и размять занемевшие кости.